От огорода бабушка Тимофеевна отступилась.

Но мы-то решили обязательно отомстить Барышнику.

— Давайте как-нибудь ночью разломаем его сарай, — предложил Витька, — или подожгём.

— Ну да! Тут все сгорит. Жечь нельзя. И ломать нельзя. Барышник догадается, что это мы сломали, и заново построит. А нам влетит, — сказал Генка.

— Моя придумал! — подал голос Равилька.

Вместо «я» и «ты» он говорил «моя» и «твоя». Мы его часто так и называли — «твоя-моя». Равилька был самым младшим в нашей команде, самым вертким и пронырливым и потому числился разведчиком.

Весной, чуть снег сойдет, и до глубокой осени, до первого снега, Равилька бегал босиком, в портках на одной лямке через плечо, со штанинами до колен и в «аракчинке». Он и по снегу босиком мог бегать, и ни разу не болел. Вот только сопли у него не просыхали.

— За убортреской, — сказал Равилька, — моя видел валяется дохлый кошка. Можно подбросить в сарайка.

— Тоже мне, месть! — не согласился Витька. — Починка выделки не стоит. Уж лучше подкоп сделать и козу увести.

Подкоп тоже решили не делать.

Мы напряженно думали, как же все-таки отомстить этому барыге-хамыге?..

И тут Генка вдруг хлопнул себя по лбу и говорит:

— А я знаю!

— Ну? — Ребята разинули рты.

— Только пока никому не скажу. Военная тайна.

— А мне? — спросил я. — Комиссар должен знать.

— Ну скажи! — канючили пацаны.

— Ладно, — сжалился Генка, — так и быть, открою секрет. Только никому ни слова! Значит — так: нужен гвоздь…

Нашли гвоздь — длинный и не очень толстый.

— Сойдет, — сказал Генка. — Теперь этот гвоздь нужно вбить в окно Барышника, в середку рамы. Кто хочет сделать?

— Я! — выступил вперед Равилька.

— Ты не дотянешься. Это я поручаю Евдокишке. Он не из нашего барака, в случае чего — смоется.

— Видали?! — возразил Витька. — А я, может, не хочу.

— Не хочешь — не надо, — сказал я. — Обойдемся! Я забью гвоздь.

— Да ладно уж. Пошутить нельзя. Когда забивать-то?

— А как у Барышника никого дома не будет.

— Ну и дальше что? — допытывался Витька.

— Еще нужен крепкий шпагат, — сказал Генка. — У меня дома есть.

— А что потом?

— А потом — суп с котом. Остальное вечером увидите.

— Нечестно. Ты обещал все рассказать.

— Это надо показывать. Вечером все увидите. Сбор здесь же.

Когда начало смеркаться, все собрались у барака напротив, чтобы видеть окно барышниковой комнаты. Генка вытащил из кармана моток крученой бечевки.

— Сейчас будем подрывать барыгину фатеру. Генка улыбался, довольный своей затеей.

— Темни! — сказал Витька. — Ничего у тебя не выйдет.

— Сейчас увидите.

Генка подкрался к барышникову окну и без шума привязал один конец бечевки к гвоздю. Мы следили за ним из-за сараев. Когда все было готово, мы залегли в огородике бабушки Тимофеевны, укрывшись в подсолнухах и картофельной ботве. Генка натянул бечевку — она напружинилась, как струна.

— Тихо! — скомандовал Генка шепотом, — Слушайте…

Мы притихли. Генка натянул бечевку покрепче и тронул ее пальцем. Шнур «запел», его «пение» передалось раме. Генка повторил это раза три-четыре. Рама гудела!

Мы видели, как раздвинулись занавески и показалось небритое, темное лицо Барышника. Он напрасно вглядывался в темноту за окном — никого не было видно. Барышник снова задернул шторки на окне. Генка подождал немного и повторил «концерт».

Окно пело!

Мы наперебой просили Генку:

— Дай я!

— Дай мне!

Каждый с наслаждением щипал шнурок.

В окне показалось испуганное лицо Зойки. Она прижалась носом к стеклу, а рядом стояли ее мать и Барышник — все высматривали, откуда доносится гудение.

Генка натянул бечевку потуже и заиграл, как на балалайке. Рама так и запрыгала, так и заплясала под музыку!

Зойка отскочила от окна, замахала руками и, видать, завыла в голос.

Она старше всех нас — ей было, наверное, лет шестнадцать. Просидев три года в пятом классе, она теперь не училась. Целыми днями слонялась по бараку да по огородам и постоянно что-нибудь жевала. Зойка могла есть немытую, прямо с землей, морковку, выдернутую из грядки, сырую картошку, а зимой не вынимала изо рта жвачку из вара или смолы. Когда Барышник, пьяный или трезвый, драл ее за ослушание, Зойка вопила на весь барак. А на улице ее донимали пацаны:

— Эй, ты, Зойка! Лицо пойди умой-ка.

Барышник заставлял Зойку торговать у магазина картошкой и другими овощами в часы заводской пересмены, когда народ шел густо, и Зойка наверняка припрятывала деньги, потому что каждый день бегала на рынок за паточными конфетами-самоделками.

Однажды мы попробовали ее обмануть. Я перерисовал на плотную бумагу красную тридцатку. Мы подговорили незнакомого пацаненка из другого барака, чтоб он купил у Зойки миску картошки. Так ведь не взяла она наши «деньги», шум на всю улицу подняла.

…Барышник постоял у окна, вглядываясь в темень, потом вышел на улицу — никого! Но стоило ему вернуться в комнату, как окно начинало петь!

Барышник снова вышел на улицу, потрогал раму — она была крепко закрыта на шпингалеты изнутри.

Мы изводили Барышника весь этот вечер и еще три следующих. Он ходил весь зеленый от злости, а мы не могли нарадоваться, что отомстили.

А вскоре у нас появилась новая штаб-квартира, и к большому неудовольствию Барышника, рядом с его сараем: бабушка Тимофеевна разрешила нам играть в ее стайке.

Равилькиного отца я называл дядей Зией. Я старался четко выговаривать букву «и», чтобы не получилось «Зоя».

Невысокого роста, смуглолицый и худощавый и, как говорила бабушка Тимофеевна, «мосластый», дядя Зия был еще длиннорук. Настолько длиннорук, что когда нёс воду из кипятилки (коромысла он не признавал, с коромыслами у нас ходили только женщины), то казалось, что ведра вот-вот заденут за кочки. Дядя Зия без передыху приносил два полнехоньких огромных ведра, хотя путь от кипятилки до нашего барака был немалым: через железнодорожную линию, по которой подвозили уголь к бане, мимо болотца, мимо огородов, с подъемами да спусками — метров двести, не меньше.

Я носил воду в маленьких ведерках, вернее, в ведерке и бидоне. И пока несу — раз пять-шесть отдохну, так руки устанут!

Дядя Зия любил ходить в солдатской форме, гимнастерку заправлял в брюки. И даже по праздникам он выглядел военным, только хлопчатобумажное обмундирование менял на диагоналевое — гимнастерку цвета хаки и темно-синее галифе, а кирзовые сапоги — на хромовые.

Брился дядя Зия один раз в неделю, после бани. А в баню мы (дядя Зия, Равилька и я) ходили по пятницам, потому что в субботу и воскресенье, если даже на заводе работали без выходных, невозможно было протолкнуться. Да и в пятницу тоже выстраивалась немалая очередь, но все же не такая, когда крайнего приходилось искать на улице. Одним словом, пятница — банный день.

Баня была недалеко: двухэтажное шлакоблочное здание с облупившимися стенами. Зимой на карнизе и оконных наличниках намерзали сосульчатые гребенки. В нижнем этаже — мужское отделение, в верхнем — женское.

Обычно мы с Равилькой отправлялись заранее и занимали очереди: один — в кассу за талончиками, другой — в предбанник. Потом приходил дядя Зия с сумкой и березовым веником. Он вставал в очередь, а мы с Равилькой могли поиграть на улице.

Дядя Зия брал два шкапчика: один для себя, другой для нас.

Мы с Равилькой быстро раздевались и по грязному скользкому полу бежали в горячую пропаренную баню и занимали очередь на скамью. Здесь было сумрачно, потому что на весь зал горело всего две или три тусклых лампочки, заделанных, как в кольчугу, в сетчатые колпачки.

Наконец место на скамье освобождалось, мы ставили рядышком оцинкованные шайки с водой и мылись стоя. Равилька изо всех сил драил мне спину, я — ему.