Через маленькое подвальное окошко, заделанное решеткой (а может, я это себе вообразил и потом поверил?), я видел, как над Бессарабским крытым рынком сбили немецкий самолет. Я до сих пор отчетливо вижу черный хвост дыма. А то, что на крыше соседнего «пятого» дома, рядом с гостиницей «Паласс» был установлен зенитный пулемет, я точно помню. И еще ясно запомнил, как вечерами посредине Крещатика, поддерживаемые за веревки, проплывали аэростаты заграждения. Потом они высоко поднимались в небо и золотились одним боком в лучах заходящего солнца.
…А потом была эвакуация.
К нам пришел человек с папиной работы и велел собираться, ничего лишнего не брать, и сказал, что за нами утром приедет машина. Мама всполошилась, сказала, что не может уехать без отца (папу срочно вызвали в Москву). Мужчина заверил, что отец обо всем знает и просил лишних вопросов не задавать.
Наверное, с полчаса мама сидела неподвижно, с окаменевшим лицом, потом принялась собирать вещи в дорогу. Что-то заталкивала в чемоданы, потом вытаскивала и укладывала совсем другие вещи, снова перебирала — и так без конца.
Я захотел есть и сказал об этом маме.
— Ах, да, — очнулась она и налила мне стакан молока.
А я тогда молока терпеть не мог — из-за пенок — и начал ложечкой их вылавливать.
— Что ты играешься! — прикрикнула на-меня мама. — Пей без фокусов!
Я видел, что мама сильно нервничает, и стал цедить молоко, но пенки все равно проскальзывали через мои щербатые зубы и застревали в горле. Меня чуть не стошнило.
Сколько раз потом, в голодную пору, мама напоминала мне об этом, и я уверял ее, что готов выпить хоть целый литр!
Утром за нами приехала легковушка «эмка». Мама, конечно, заплакала. Вытирая слезы, принялась писать папе записку — целое письмо. Шофер сел и стал терпеливо ждать. Наконец, мама свернула письмо и положила на стол, на видном месте.
До Урала мы добирались недели три, а то и больше. Несколько раз в начале пути, до того, как Волгу переехали, попадали под бомбежки и пулеметный обстрел. За Волгой стало спокойно, и нас повезли быстрее. На знойных и пыльных станциях Северного Казахстана я впервые увидел живого верблюда.
И вот мы в Челябинске. Этот город приютил, дал кров, хлеб и работу сотням тысяч людей из западных районов страны, а для многих стал второй родиной.
…И об этом говорил Борис Львович с моей матерью. Но тогда они чаще всего вспоминали прошлое, то, что осталось по ту сторону войны. У Бориса Львовича — любимая работа в музеях и картинных галереях, квартира с камином и большой библиотекой. Но больше всего ему жалко было краски и этюдник, подаренный одним известным художником. Мама говорила, что тоже ничего так не жалеет, как коробку с нитками «мулине». Мама очень любила вышивать гладью.
Петрусь прибежал под наше окно и крикнул:
— Алёха! Побиглы за хлибом… Люди кажуть, на двое суток будут отоваривать.
Когда мы с Петрусем прибежали к магазину, хлеб еще не привезли. Заняли очередь — 133, 134-й номера и 135-й — на Витю Евдокимова. Митяй Коротеев стоял ближе. Петрусь предложил пойти поиграть за угол магазина. Мы сели на траву, и Митяй к нам подсел.
— Айдате, — сказал Митяй, — об стенку сыграем.
«Об стенку», значит, на деньги. Каждый бьет своей монеткой об стенку и, если до чужой дотянется пальцами, значит, выигрыш.
У меня имелись лишние двадцать копеек. Деньги и хлебные карточки я носил в кармашке, который мама пришила мне с внутренней стороны штанов. Всякий раз, отправляясь за хлебом, я прятал в него деньги. Две сшитые полоски карточек и застегивал кармашек на булавку.
Я достал из кармашка двадцатчик и снова застегнул. Митяй разменял мне пятаками, и мы начали играть. Очертили мелом круг на стене. Первым по жребию метал Петрусь, вторым — я, последним — Митяй. Последнему всегда лучше. Но все же сначала мы с Петрусем выиграли у Митяя по одному разу, потом Митяй обыграл нас. У него ужасно длинные пальцы, и, кроме того, он нечестно играл: об стенку бил гривенником, а когда «натягивал», менял гривенник на пятак, чтоб лучше дотянуться.
Потом играли в чехарду. К нам пристроились другие ребята — закончилось все кучей-малой. Я оказался почти в самом низу, нечем стало дышать. У моего лица торчали чьи-то грязные босые ноги. По голосу я узнал, что на мне лежит Митяй. Он подсунул под мой живот руку и больно давил. Я изо всех сил старался спихнуть его.
Наконец, куча-мала расползлась. У меня все бока ныли, и я больше не стал играть.
Привезли хлеб. Очередь зашумела — стали пересчитываться. Витёк подоспел вовремя. Мы оказались на десять номеров ближе. А Митяй пролез к самой двери.
Когда до меня оставалось человек десять, я полез в кармашек. Булавки не было, денег и карточек тоже… Я заревел и выскочил из очереди.
— Ты чё? — спросил Витёк, подбегая ко мне.
Я ничего не ответил и, продолжая реветь, помчался на лужайку, где мы играли в чехарду. Я шарил по траве, размазывая по лицу слезы, и всхлипывал:
— Ма-а-ма!.. Ма-а-мочка!
— Это Митяй вытащил! — решил Витёк. — Я его, гада ползучего, знаю! Он у нас папкины карманные часы стянул. Отпирался. Я у него за стайкой заначку выследил и нашел.
Мы помчались к дому Коротеевых. Малая надежда высушила мои слезы. Калитка была на засове. Витёк принялся барабанить в ворота.
На крыльцо вышла мать Митяя:
— И кто тамо? Чё надо?
— Нам Митяя.
— Айдате отседова!
— Пусть выйдет.
— Убирайтесь вон, говорю! Не то…
— Позовите, иначе калитку вышибем! — крикнул Витёк и снова принялся колотить в ворота.
Женщина, кляня нас, сошла с крыльца и отодвинула засов.
— Чего разбулгачились?
— Зовите Митяя! Он у него хлебные карточки стянул!
— Чё такое? Не ври-кось давай! Митькя-а! — позвала мать. — Поди сюда!
Из сеней выглянула жующая физиономия Митяя.
— Какие такие карточки они справляют?
— А я почем знаю. Ничего не брал.
— Как же — не брал? — заговорил я сквозь подступающие слезы. — А в куче-мале…
— А чем докажешь? Больно мне надо!
— Слыхали?! — сказала Митяева мать. — И убирайтесь! Ишь чё еще удумали — на людей наговаривать.
Она с грохотом захлопнула калитку и задвинула засов.
Я снова заревел. Витёк в сердцах стукнул еще несколько раз в ворота и прокричал:
— У-у! Ворюги!
Я побежал по улице за поселок, в поле. Ноги вязли в сырой, вскопанной под огороды земле. Бежал долго, пока не выбился из сил и упал лицом в ворох прошлогодней испревшей картофельной ботвы. И до того мне стало жалко себя, что я снова залился горькими слезами. Долго так лежал, пока не услыхал голоса Вити:
— Вставай. Пойдем. Чё так-то лежать?
Я поднялся, и мы пошли в поселок. У Евдокимовых во дворе я умылся. Ноги были исцарапаны в кровь, но боли не чувствовалось. Я сел на крыльцо. Что делать?.. Что будет дальше? Я боялся встретить маму. Она меня никогда не била, но я все равно боялся говорить про карточки.
Мария Филипповна позвала нас с Витей есть «заваруху» из поджаренной муки. Весной многие ели «заваруху», потому что картошка кончилась, сберегли только мелочь да глазчатые срезы верхушек на семена; на продуктовые карточки вместо крупы давали темную муку.
Есть не хотелось.
На дворе начало смеркаться. Я видел в окно, как пришла мама. И мне снова захотелось убежать далеко-далеко, чтобы никто не нашел…
Мама выходила на крыльцо и за ворота и звала меня.
— Ох ты, господи! — вздохнула Мария Филипповна. — Вот ведь беда-то какая. Ну, может, мне пойти и про все-то поведать?
— Нет, не надо! — просил я.
Вернулся с завода Борис Львович. Мария Филипповна рассказала ему про мою беду. Борис Львович взял свое алюминиевое ведерко и отправился к колодцу…
Пришел он вместе с мамой.
— Ну, что ж ты, дурашка? — сказала мама. — Пойдем домой.
Мама сварила на ужин суп из пшена (у нас еще немножко сохранилось), приправленный жареным луком. Так вкусно! Ели без хлеба. Мама на меня совсем не сердилась.
