Все вещи из комнаты вынесли в коридор: благо, и у нас, и у Гайсановых вещей немного.

Ребятни в нашем бараке уйма, от ползунков до моих ровесников и старше.

В тот день я подружился с Генкой из третьей комнаты. Генка учился в нашей школе, только классом выше: я — во втором, он — в третьем.

— К нам, значит, переехал? — спросил он. — Лады. Корешками будем.

— Кем будем? — переспросил я.

— Корешками. Ну, приятелями, значит.

— Хочешь, химический карандаш дам? — обрадовался я. — И «торгсинские» спички у меня есть, пять штук, красноголовики: обо что угодно зажигаются.

— Давай, — сказал Генка. — А колесо надо? Счас притащу.

Генка сбегал куда-то и приволок плоский железный кругляк с зубцами внутри. Мы потом много таких на заводских свалках находили. В придачу к колесу — крючок из толстой проволоки.

У Митяя тоже был обруч; и за то, что давал покатать, он требовал мзду: горбушку ли, пареную репу или кусок жмыха. Задарма, говорил Митяй, не дают и козе корма.

Я спросил у Генки:

— А что еще я тебе должен за колесо?

— Ничего.

— А хочешь книжку почитать? Интересная!

Я разыскал среди вещей изрядно потрепанную и зачитанную книгу Бориса Житкова «Что я видел» — самую любимую, единственную, которую мы привезли из Киева.

Наша комната после побелки стала светлой и казалась еще шире — совсем огромной.

Чтобы не стеснять себя и хозяев, мама отгородила наш угол простынями, продернутыми на веревках, так что у нас получилась вроде бы отдельная комнатка, вполне уютная.

Потом был ужин. Мама пригласила «к столу» Зию Михайловича с Маликой и Тимофеевну. Малика не села с нами. Они с Зией Михайловичем поговорили о чем-то на своем языке, и Зия Михайлович сел один. Тимофеевна, умытая, по-нарядному одетая, с цветастым полушалком на плечах, пришла, перекрестилась на угол, пошептала губами и притулилась на табурете.

Ели вареную картошку с постным маслом и луком.

— По случаю новоселья полагалось бы выпить вина, но сейчас ничего нет, — сказала мама. — Вы уж не обессудьте, как-нибудь в другой раз.

— Мы не обидимся, бог не осудит, — сказала Тимофеевна. — Да и не до выпивки сейчас. Вон ведь супостат проклятый как далеко зашел, аж до Волги-матушки, до самого Сталинграда. Как думаешь, Зия, дальше пустят али нет? Чего формбюро-то сообчает? — Тимофеевна кивнула на черный диск репродуктора. — Чего на заводе говорят?

— На заводе говорят: фрица дальше пускать нельзя. Фрица не пускать — много танков делать нада. Новая машина делать будем, тридцатьчетверка. Много делать будем! Парторг на митинг выступал…

Мама закивала головой:

— Люди готовы сутками стоять у станков, только чтобы немец дальше не пошел.

— Вот то-то и оно! Сколь народу полегло. Сколь без крову осталось… От моих уж давненько весточки нету… — Тимофеевна тяжело вздохнула и перекрестилась. — Господи, спаси и сохрани детей наших.

Дядя Зия кивал головой. Мама сидела взволнованная: слова Тимофеевны разбередили ее.

— У тебя-то как? — спросила маму бабушка Тимофеевна. — Твой-то воюет?

И тут мама не выдержала и разрыдалась.

— Что ты! Что ты! — запричитала Тимофеевна. — Прости меня, глупую, что рану сердечную растревожила. Не хотела я, только спросила… Успокойся, милая!

— Нет-нет, ничего, — сквозь слезы бормотала мама. — Извините меня. Я ничего не знаю о муже… Мы уехали одни. Он был в Москве, и никаких вестей.

— Будут вести, непременно будут, — быстро заговорила бабушка Тимофеевна. — Ты пожди. Придет час. А слез не стесняйся. Поплачь, коль охота. Слезы из глаз — душе легче, слезы в душе — сердце болит. Поплачь, милая, поплачь.

Потом мы пили чай, заваренный сушеными листьями земляники. Это я насушил. Мария Филипповна говорила, что земляничный лист тоже в чай хорошо. И цвет получается, как у настоящего чая.

Зия Михайлович выпил две кружки с маленьким комочком сероватого сахара и ушел на свою половину, а бабушка Тимофеевна еще долго сидела у нас.

Вы когда-нибудь убегали из дома? Я даже представить не могу, как бы мы с мамой жили друг без друга.

А вот Генка из третьей комнаты однажды хотел убежать.

Уходя на работу, мать оставила Генке миску картошки и велела сварить. Миска-то совсем небольшая, на полкило. Половину картошки она наказала отцу оставить, который должен был вернуться с ночной смены. Маленький граненый стаканчик растительного масла тоже на двоих. А щи в кастрюльке — только для отца.

Зашли мы с Витькой. Генка в это время сидел за столом и уплетал свою порцию картошки. Мы смотрели и глотали слюну. Обычно мы всем делились. Витька снабжал нас жмыхом. Я тоже часто выносил «с обломом» на всех. Не угостить нас Генка никак не мог.

Мы быстро расправились со всей миской.

В школе про картошку Генка забыл. Когда вернулся вечером домой, в комнате была только одна мать.

— Отец приходил? — спросила она.

— Нет, не приходил…

— Странно… — мать растерянно опустила руки. С минуту она молчала, и Генка тоже молчал. Потом она подошла к плите, заглянула в кастрюлю.

— А где картошка?

— Какая?

— Картошка… для отца.

— А я… ее съел.

Мать посмотрела на пустой стаканчик из-под масла и дала сыну затрещину.

— За что? — сквозь слезы спросил Генка.

Мать накричала на него, что он бездельник и дармоед. Это показалось Генке обидным, он тоже ходил перекапывать картофельное поле за десять километров и принес оттуда полмешка картошки. Генка всхлипнул, сказал, что может вообще ничего не есть, оделся и ушел.

Он брел напрямик по размытой дороге. Жидкая грязь с хлюпаньем расползалась под размокшими ботинками. Затылок ныл. Генка поднял воротник своего куцего пальто, глубже натянул на лоб затасканный картуз с переломленным козырьком, засунул руки в карманы и побрел дальше.

Он начал перебирать в памяти все самое необходимое, что может потребоваться самостоятельному человеку: ножик-складень, кресало (или еще лучше спичек достать), мешочек для продуктов…

Октябрьское небо быстро затягивалось мглой. Очертания бараков расплывались в бесформенные темные пятна. Лужи казались мазутными. С низкого и тяжелого неба сеял мелкий и холодный дождь.

Генка огляделся по сторонам: нужно было куда-то спрятаться, переждать. «Пойду-ка, пожалуй, в баню», — решил он и торопливо заскользил к двухэтажному зданию с облупленными стенами.

О месте на лавке в комнате ожидания нечего было и мечтать. Люди в рабочих спецовках, с усталыми темными лицами сидели на корточках возле стен, толпились в проходе, дымили толстыми самокрутками и вели неторопливый разговор о вестях с фронта, о заводских делах. Кругом жара и чад.

Генка протиснулся к лестнице, ведущей на второй этаж, в женское отделение. Нашел под лестницей свободное местечко, уселся на выступе стены, похожем на завалинку, и задумался. Мать, верно, станет плакать, переживать. Завтра зайдут за ним ребята в школу, а мать скажет, что нету Генки, ушел неизвестно куда. Начнут Генку везде искать. Интересно, что они будут о нем говорить?

Справа, примостившись на том же выступе, сидел парнишка в фуфайке и треухе, сбитом на затылок. Было ему лет двенадцать. Лицо крупное, широкоскулое, с острым подбородком. Из-под шапки торчали густые темные волосы, которых уже давно не касалась расческа. В ногах у паренька сидела худенькая девочка лет шести и обеими руками усердно копалась в таких же темных кудлатых волосах.

— Тиша, зудится, — тоненько пропищала она.

— Завтра в прожарку поведу, — тоном взрослого ответил Тиша и, наклонившись на один бок, вытащил из кармана штанов длинный кисет, набитый табаком. Потом залез опять в карман и достал газету, вложенную гармошкой.

— Курить будешь? — обратился он к Генке. — Многосортный табачок. Из разных чинков насобирал.

Генка взял газетную гармошку и оторвал один листик. Своего табака он никогда не имел, но с товарищами покуривал втихую.