Потом к нам заглянул Борис Львович. Он потоптался у порога и, протягивая бумажный сверток, сказал:

— Я вот… Мы с Марией Филипповной посоветовались… Одним словом, возьмите, пожалуйста, пока…

— Да что вы! Не нужно…

— Прошу вас, — сказал Борис Львович, оставил хлеб на столе и ушел.

Мама долго сидела молча, отвернувшись к окну, за которым чернела ночь. Потом постелила постель, загасила коптилку, и мы легли спать. Я долго не мог уснуть и все думал, что когда кончится война, куплю много-много сдобных булок… Слоеных, с изюмом. И буду раздавать: Вите, Петрусе, Борису Львовичу… Всем, всем!

Осенью тетя Груня решила продать свой дом.

Урожай в тот год был неважный. Картошки накапывали всего по одному-полтора мешка с сотки, да и то некрупной — «горох на семена».

Раньше, когда мы жили на Украине, я не помню, чтобы мы часто ели картошку. Мама или бабушка приносили с рынка баклажаны, кабачки и всякие другие овощи. А здесь, на Урале, картошка — самый главный продукт. Нет картошки — значит нечего есть. Даже помидоры и огурцы очень плохо вызревали, не хватало теплых солнечных дней. А таких яблок и груш, полная ваза которых всегда стояла у нас дома на буфете, здесь не было и в помине. Фрукты, рассказывали, привозились издалека, из Средней Азии. А когда началась война — совсем исчезли.

В палисаднике у тети Груни, как раз под нашим окном, росла одна-единственная яблонька. Весной она зацветала пышным бело-розовым кипеньем, но осенью приносила маленькие, величиной с украинскую вишню яблочки, которые назывались ранетками. Мне очень нравились эти терпко-кислые зеленоватые плоды.

Из ранеток тетя Груня варила варенье. Но это раньше, до войны. Теперь же большую часть урожая она продавала стаканами на рынке или у заводской проходной. Мне иногда разрешалось полакомиться с ветки.

У тети Груни в деревне жил престарелый брат с семьей и еще какие-то «сродственники». Прожив нелегкую зиму сорок первого года и собрав осенью неважный урожай, она решила продать свой «пятистенник» и перебраться к брату в деревню, где, как она говорила, будет легче «перебиться».

О своем намерении тетя Груня сказала маме месяца за два, сказала робко, со вздохом, потому что понимала, что ставит нас в трудное положение.

Мама много раз ходила на прием к начальнику квартирного отдела, пока не вмешалось цеховое руководство, и маме выдали ордер на подселение в барак.

Барачные застройки, именуемые Временным поселком, расположились рядом, через дорогу.

Я знал, что пацаны Линейного и Временного враждовали между собой, устраивали драки, и боялся, что барачные пацаны будут ко мне придираться.

Переселялись мы в октябре, когда начались дожди. Осеннее ненастье принесло распутицу. Ни в одном из поселков не было тротуаров. Лишь кое-где от дома к дому вились насыпные тропинки из шлака и щебня. В самые сильные дожди дороги заливало бурой кашицей, и машины натужно ползли, оседая на ухабах и колдобинах. А по обочинам, увязая по колена в грязи, брели усталые люди. Вязкая глина толстым слоем налипала на подметки.

Сначала мама хотела нанять машину или подводу, но по такой грязи ни один шофер не возьмется ехать, а подводу тоже не удалось достать. Перевозились на двухколесном ручном транспорте.

Вся наша утварь — железная кровать с досками, тумбочка вместо стола, две табуретки, чемодан и два узла с постелью и другими вещами — уместилась на хозяйственной повозке, какие имелись в каждом дворе. И хотя добра было немного, помочь нам пришли почти все соседи: и Мария Филипповна с Витей, и Петрусь со своей матерью, и Борис Львович.

Митяй стоял поодаль и, прищурившись, глядел в нашу сторону.

— Ты до нас приходь, — сказал мне Петрусь. — Туточки близенько.

— Конечно, — ответил я. — И вы ко мне приходите, ладно?

— Придем, — сказал Витёк.

Мария Филипповна присела на край скамьи у палисадниковой ограды.

— Посидим на дорожку.

— И то верно, — отозвалась тетя Груня.

Мы с Витей примостились рядом на корточках.

— Я хочу просить вас, — обратилась мама ко всем сразу, — если будет письмо… Ну хоть что-нибудь! Сообщите мне, пожалуйста…

— Да, да, конечно! — живо откликнулся Борис Львович. — Пренепременно.

— Не беспокойтесь, — сказала Мария Филипповна. — Я Витю тотчас пришлю. И почтальонку попрошу, чтоб к нам принесла.

— Впрочем, откуда ему взяться? — грустно вздохнула мама. — Муж не знает нашего адреса…

Всегда, когда мама думала об отце, ее глаза наполнялись слезами. Сколько раз она обвиняла себя: «Мне не надо было ехать. Нужно было дождаться его».

Возвращаясь с работы, мама первым делом спрашивала — не было ли какого известия, не приходил ли кто-нибудь из райсовета или военкомата? Я отрицательно мотал головой.

— Что ж! — Мама первая поднялась со скамьи. — Пора.

Тетя Груня, прощаясь с нами, всплакнула, беспрестанно сморкаясь в фартук и приговаривая, чтобы мы ее не поминали лихом, не винили за то, что так вышло.

— Вот устроюсь в деревне, — уговаривала она не столько нас, сколько себя, — коли ладно все выйдет, может, и вам подсоблю, картошкой али еще чем.

— Да мы и так благодарны вам за все, — говорила мама. — Не расстраивайтесь, ради бога. Уж теперь все хорошо. Комната там большая…

Да, комната, в которую нас подселили, была действительно огромная: два больших окна и двадцать пять метров площади.

Здесь жила семья «нацменов». В то время я думал, что это такая национальность, и только позднее, в четвертом или пятом классе узнал, что так называли всех представителей «национальных меньшинств». Фамилия у них — Гайсановы. Было их четверо: сначала, пока Фаридка не родилась, и потом, когда старуха померла.

Когда мама знакомилась с ними, хозяин назвался Зией Гайсановым. Мама не поняла, переспросила:

— Простите, как? Скажите, пожалуйста, ваше имя-отчество.

Хозяин улыбнулся.

— У нас раньше не было отчеств. Теперь паспорт стали писать — Зия Минлегалиевич.

Мама напряженно вслушивалась в непривычное звучание.

— Трудное имя, — сказал хозяин, — Минлегали — мой отец. Называй меня по-вашему — Зия Михайлович.

— Хорошо, — сказала мама, — Зия Михайлович…

Рядом с хозяином стояла маленькая, худая, темнолицая и черноволосая женщина с большими голубыми глазами. Она была красивой и была бы еще лучше, если б не худоба. Это мама говорила. Она пряталась за плечо мужа и руками прикрывала выпиравший живот.

— А вас? — спросила ее мама.

Женщина смутилась и совсем спряталась за спиной мужа.

— Малика ее зовут, — сказал хозяин.

— Понимаю. А по отчеству?

— Малика, — повторил Зия Михайлович, давая понять, что отчества не нужно.

У них был шестилетний сын Равилька, и еще с ними жила бабушка Зии Михайловича, Равилькина прабабушка. Очень маленькая, сгорбленная, сморщенная, она, наверное, плохо видела. По комнате передвигалась медленно, цепляясь скрюченными пальцами за стол или спинку кровати. На ногах у нее были войлочные бурки и глубокие резиновые галоши с острыми, загнутыми вверх носами, которые, как я узнал после, назывались чуни.

Женщины плохо говорили по-русски, вернее, старуха совсем ничего не говорила и почти не понимала.

Гайсановы освободили для нас один угол комнаты. При входе громоздилась печь с чугунной плитой.

Мать невесело осмотрела наше новое жилье: стены серые, в трещинах, давно не беленные; по углам свисали нити паутин, потолок над печкой покрыт копотью.

— Хорошо бы побелить, — неуверенно сказала мама.

— Эта можна, — согласился Зия Михайлович.

Негашеную известь мы набрали на стройке — там строили двухэтажные шлакоблочные дома для эвакуированных. Меня туда Равилька сводил.

Малике было трудно белить, а мама не умела. Помочь вызвалась наша новая соседка, бабушка Тимофеевна.