Своего сарая у нас сначала тоже не было, Уголь и дрова мы держали у Гайсановых, но потом дядя Зия привез откуда-то дощатую, обитую жестью кабину, то ли от трактора, то ли от большой машины, поставил ее рядом со своим сараем и отдал нам. И земли на огород нарезал против нашего окна. Малике это, видно, не понравилось, и она стала браниться: что-то быстро и сердито говорила, а дядя Зия тихо и коротко отвечал. Мы с мамой сидели на нашей половине, за простыней, и все слышали. Мама всегда боялась кого-то стеснить, причинить неудобства. Она собиралась сказать, что огорода нам не надо, и выжидала удобный момент, чтобы сделать это, но тут послышался стук кулака о стол… Дядя Зия сказал Малике что-то резкое и вышел из комнаты. Малика начала всхлипывать…

Потом с огородом все утряслось: мама оставила под окном узенькую грядочку — отказаться совсем было нельзя, дядя Зия мог обидеться. А еще мы заимели сотки две земли под картошку у болотца, что по дороге к кипятилке. Земля там была неважная, весной и осенью низину заливало, но я по краю участка прокопал канаву, и вода стала стекать в болотце.

Однажды дядя Зия принес двух кроликов, пушистобелых, красноглазых. Голубей держали многие, а кроликов — никто. Самца мы назвали Пушком, а самку — Пушинкой. Отгородили для них в сарае угол. Позднее дядя Зия раздобыл где-то металлическую сетку и сладил для кроликов настоящий загон.

Месяца через два на свет появились восемь крольчат-пушенят. Это было событием во всем нашем бараке. На малышей приходили поглядеть все, а пацаны, так те сбежались чуть ли не со всего поселка.

— Ну, чего сбежались? Кроликов, что ли, никогда не видели? — стоя на страже, ревниво покрикивал я.

— Не видели. А тебе-то чё? Твои кролики, да?

— Мои! — соврал я. — Ну, а хоть не мои, так наши… Нашего барака, понял?

— Подумаешь, тоже! Невидаль какая — кролики. Да они у вас больные, видишь, глаза красные.

Пацаны захохотали.

— Сами вы больные! — зло крикнул я. — А ну, мотайте отсюда!

Кролики были неприхотливы: ели любую траву и даже полынь. Из-за этой полыни мы с Витькой крепко поспорили.

Я говорю:

— Нельзя полынь, она горькая. Кролики подохнут.

— Не подохнут, — возразил Витька. — Если хочешь знать, так они ее даже любят.

— Поешь сначала сам, а я посмотрю на тебя.

— Я же не кролик, — смеется Витька-Евдокишка и толкает кроликам полынь, и они едят.

Я оттолкнул Витьку, а он снова бросил кроликам куст полыни. Мы чуть не подрались. Наш спор разрешила бабушка Тимофеевна:

— Пущай едят. Полынь можно. Это им заместо лекарства.

Я позлился, но потом мы помирились. В общем-то Евдокишка в этом деле знал больше: он родился в деревне.

Не успели как следует подрасти первые крольчата, как появились новые — шесть штук. Четырех из первого окрола дядя Зия забил. Конечно, было жалко, но все равно кроликам становилось тесно. Вскоре дядя Зия забил еще четырех, и одного отдал нам.

Мама приготовила очень вкусное жаркое, — такое, какого я никогда в жизни не ел. У нас был настоящий праздничный обед. И мы все сели за один стол — Гайсановы, мама и я. А у дяди Зии была бражка, но, кроме него, никто не стал ее пить.

Мама говорила, что крольчатина по вкусу очень напоминает курятину: мясо такое же белое и мягкое. Но я не знал, вернее, забыл, какая на вкус курятина, потому что ел ее очень давно, еще до войны.

Нужно было подумать о том, как устроить кроликов на зимовку: в сарае они могли перемерзнуть. Дядя Зия решил двух из молодых — самца и самку — оставить для расплода и держать где-нибудь в бараке.

Но однажды, вернувшись из школы, я первым делом кинулся к сараю, чтобы покормить кроликов, а загон оказался пуст. Одна доска снизу в задней стенке была отодрана…

— Свистнули! — сказал Генка.

Вечером дядя Зия приколотил доску, обил всю заднюю стенку металлической сеткой.

— Ничего! — улыбнулся он. — Весна придет, снова заведем.

…Сколько лет прошло-пролетело, а мне все кажется, что было это совсем недавно.

В шестьдесят пятом году, в день двадцатилетия Победы, когда на Комсомольской площади торжественно открывали памятник-танк, я встретил дядю Зию. Он немного постарел, но остался таким же «мосластым». В черных кудрях высветливалась седина. Дядя Зия был при всех наградах — боевых и одной трудовой: его наградили орденом «Знак Почета».

Мы давно не виделись, и дядя Зия рассматривал меня и так, и эдак.

— Тебя не узнать. Солидный стал.

— А вы почти не изменились.

— Нет, Лёша, хворать мала-мала стал. Старею… Раны болят. Ну, а мама-то как поживает?

— Спасибо, последний год работает. На пенсию пойдет. А ваши как? Равилька где? Фаридка?..

— Разбежались, разъехались. Равилька Казахстане живет, трассе газопровода работает. Фаридка за военного, за офицера замуж вышла, Сибирь уехала. Вдвоем с Маликой поживаем. Квартиру новую, отдельную получили, все удобства. Слушай, а пойдем к нам сейчас! Выпьем с тобой маленько за Победу! Для меня этот день — два раза праздник: сорок третьем, 9 мая воевать уезжали…

Я тоже помнил тот день, когда на площади у главпочтамта провожали на фронт добровольцев-танкистов.

Как Малика тогда убивалась!

Но время шло: дядя Зия прислал большое письмо, и оно обошло все комнаты нашего барака. Потом в каждом письме он присылал приветы соседям.

В конце войны Малика с детьми переселилась из барака в соцгород, в четырехэтажный дом: как жене фронтовика-добровольца ей дали отдельную комнату.

Гайсановы уехали, и мы с мамой остались жить одни в нашей огромной — в два больших окна — комнате.

Осенью сорок третьего года вернулся с фронта отец Вити Евдокимова. Приехал без ноги, но живой! Какая была радость в доме!

Мария Филипповна три дня не приходила в школу, а когда пришла — была неузнаваемой: помолодела и ростом, казалось, стала выше. Витьку тоже словно подменили: дома он таскал воду, колол дрова, топил печь — все по своей воле. Еще бы! Вернулся отец…

Однажды радостный Петрусь подскочил ко мне и выпалил новость. Говорил он так быстро и так путанно, что я сразу толком и не понял, что произошло. Оказалось: их нашел отец.

Когда к городку, где жили Охрименки, начал подходить немец, их эвакуировали. Люди спешно покидали город, не взяв с собой почти ничего. Думали, что уходят ненадолго, что фашистов прогонят и все вернутся. Но обозы беженцев уходили все дальше на Восток…

В военной круговерти отец Петруся и его семья потеряли друг друга.

Петрусина мать уж и не чаяла получить добрую весть и нередко называла нас с Петрусем: «Сироты вы мои, сироты…»

И вот — нашелся отец! Он жив, он бьет фашистов! Есть номер его полевой почты! И ему можно написать письмо!..

А я так ничего и не знал о судьбе моего отца… Где он, что с ним?

Отца я помнил плохо. Он много работал, часто ездил в командировки. Виделись мы с ним редко, бывало, и не каждый день. Но зато в выходной шли или в зоопарк, или в цирк; а то все вместе — папа, мама, бабушка и я — ехали отдыхать за Днепр или в Пущу-Водицу.

Был отец высоким и худым. По рассказам мамы у меня такие же глаза и губы, как у него. Мама и отец окончили в Харькове один институт, только когда мама поступала, отец уже был на последнем курсе. Учиться на инженера его послали по партмобилизации. Потом отец работал на заводе, но недолго, потому что его направили в Госпром[1].

Харькова я совсем не помню — мне тогда был один год. К городу, в котором я родился, у меня остались теплые чувства, как к близкому родственнику, которого никогда в жизни не видел, но много слышал о нем.

Самые ранние мои детские воспоминания связаны с Киевом — «нашим Киевом» — бульваром Шевченко с каштанами и тополями, вороньими гнездами, звоном трамваев под окнами. Тогда по бульвару Шевченко еще ходили трамваи: вверх к Шевченковскому саду и университету (куда они шли дальше, я не знал, потому что выше сада мне бывать не приходилось), и вниз, через Крещатик, к Бессарабскому рынку, куда я с мамой и бабушкой часто ходил за покупками.