«Вы помните былые дни…» Вы помните былые дни, Когда вся жизнь была иною?! Как были праздничны они Над петербургскою Невою!! Вы помните, как ночью, вдруг, Взметнулись красные зарницы И утром вдел Санкт-Петербург Гвоздику юности в петлицу?.. Ах, кто мог знать, глядя в тот раз На двухсотлетнего гиганта, Что бьет его последний час На Петропавловских курантах!.. И вот, иные дни пришли! И для изгнанников дни эти Идут вдали от их земли Тяжелой поступью столетий!.. 1923 Арсений Несмелов
(1889–1945) На водоразделе Воет одинокая волчиха На мерцанье нашего костра. Серая, не сетуй, замолчи-ка, Мы пробудем только до утра. Мы бежим, отбитые от стаи, Горечь пьем из полного ковша. И душа у нас совсем пустая, Злая, беспощадная душа. Всходит месяц колдовской иконой, Красный факел тлеющей тайги… Вне пощады мы и вне закона, Злую силу дарят нам враги. Ненавидеть нам не разучиться, Не остыть от злобы огневой… Воет одинокая волчица, Слушает волчицу часовой. Тошно сердцу от звериных жалоб, Неизбывен горечи родник… Не волчица – родина, пожалуй, Плачет о детенышах своих. 1931 Голод Удушье смрада в памяти не смыл Веселый запах выпавшего снега, По улице тянулись две тесьмы, Две колеи: проехала телега. И из нее окоченевших рук, Обглоданных – несъеденными – псами, Тянулись сучья… Мыкался вокруг Мужик с обледенелыми усами. Американец поглядел в упор: У мужика под латаным тулупом Топорщился и оседал топор Тяжелым обличающим уступом. У черных изб солома снята с крыш, Черта дороги вытянулась в нитку. И девочка, похожая на мышь, Скользнула, пискнув, в черную калитку. 1931 Письмо Листик, вырванный из тетрадки, В самодельном конверте сером, Но от весточки этой краткой Веет бодростью и весельем. В твердых буквах, в чернилах рыжих, По канве разлиновки детской, Мысль свою не писал, а выжег Мой приятель, поэт советский: «День встает, напряжен и меток, Жизнь напориста и резва, Впрочем, в смысле свиных котлеток Нас счастливыми не назвать. Все же, если и все мы тощи, На стерляжьем пуху пальто, Легче жилистые наши мощи Ветру жизни носить зато!..» Перечтешь и, с душою сверив, Вздрогнешь, как от дурного сна: Что, коль в этом гнилом конверте, Боже, подлинная весна? Что тогда? Тяжелей и горше Не срываются с якорей. Злая смерть, налети, как коршун, Но скорей, скорей… Скорей! Мать Мария (Скобцова) (1891–1945) «Не голодная рысит волчиха…» Не голодная рысит волчиха, Не бродягу поглотил туман, Господи, не ясно и не тихо Средь Твоих оголодавших стран. Над морозными и льдистыми реками Реки ветра шумные гудят. Иль мерещится мне только между нами Вестников иных тревожный ряд? Долгий путь ведет нас всех к покою (Где уж там, на родине, покой?), Лучше по звериному завою, И раздастся отовсюду вой. Посмотрите, – разметала вьюга Космы дикие свои в простор. В сердце нет ни боли, ни испуга, И приюта нет средь изб и нор. Нашей правды будем мы достойны, Правду в смерть мы пронесем, как щит. Господи… неясно, неспокойно Солнце над землей Твоей горит. 1937 «Мы не выбирали нашей колыбели…» Мы не выбирали нашей колыбели, Над постелью снежной пьяный ветер выл, Очи матери такой тоской горели, Первый час – страданье, вздох наш криком был. Господи, когда же выбирают муку? Выбрала б, быть может, озеро в горах, А не вьюгу, голод, смертную разлуку, Вечный труд кровавый и кровавый страх. <До 1933> «Не буду ничего беречь…»
Не буду ничего беречь, Опустошенная, нагая. Ты, обоюдоострый меч, Чего ж ты медлишь, нас карая? Без всяких слаженных систем, Без всяких тонких философий, Бредет мой дух, смятен и нем, К своей торжественной Голгофе. Пустынен мертвый небосвод, И мертвая земля пустынна. И вечно Матерь отдает На вечную Голгофу Сына. <До 1938> |
