«Слезы… Но едкие взрослые слезы…» Слезы… Но едкие взрослые слезы. Розы… Но, в общем, бывают ведь розы — В Ницце и всюду есть множество роз. Слезы и розы… Но только без позы, Трезво, бесцельно и очень всерьез. «Не до стихов… Здесь слишком много слез…»
Не до стихов… Здесь слишком много слез, В безумном и несчастном мире этом. Здесь круглый год стоградусный мороз — Зимою, осенью, весною, летом. Здесь должен прозой говорить всерьез Тот, кто дерзнул назвать себя поэтом. «У нас не спросят: вы грешили…» У нас не спросят: вы грешили? Нас спросят лишь: любили ль вы? Не поднимая головы, Мы скажем горько: – Да, увы, Любили… Как еще любили!.. Юрий Мандельштам (1908–1943) «Ну что мне в том, что ветряная мельница…» Ну что мне в том, что ветряная мельница Там на пригорке нас манит во сне? Ведь все равно ничто не переменится Здесь, на чужбине, и в моей стране. И оттого, что у чужого домика, Который, может быть, похож на мой, Рыдая, надрывается гармоника, — Я все равно не возвращусь домой. О, я не меньше чувствую изгнание, Бездействием не меньше тягощусь, Храню надежды и воспоминания, Коплю в душе раскаянье и грусть. Но отчего неизъяснимо-русское, Мучительно-родное бытие Мне иногда напоминает узкое, Смертельно ранящее лезвие? «Какая ночь! Какая тишина…» Какая ночь! Какая тишина! Над спящею столицею луна Торжественною радостью сияет. Вдали звезда неясная мерцает Зеленым, синим, розовым огнем. И мы у темного окна, вдвоем, В торжественном спокойствии молчанья — Как будто нет ни горя, ни войны — Внимаем вечной песне мирозданья, Блаженству без конца обручены. «Как Пушкин, в снежном сугробе…» Как Пушкин, в снежном сугробе Сжимающий пистолет — В последней напрасной злобе На столько бесцельных лет… Как Лермонтов на дуэли, Не отвернув лица… Как Гоголь в своей постели, Измучившись до конца… Как Тютчев, в поздней печали, С насмешливой простотой… На позабытом вокзале, В беспамятстве, как Толстой… Не стоит думать об этом — Может быть, пронесет! Или ничто не спасет Того, кто рожден поэтом! Лидия Алексеева (1909–1989) «Адам и Ева изгнаны из рая…» Адам и Ева изгнаны из рая В пределы скорби, страха и забот. Здесь смертью веет тишина ночная И солнце лаской смертоносной жжет. Весь дикий мир дарован нам на муку, На черный труд. А горестный покой, — Когда сжимаешь любящую руку Усталою и любящей рукой, Когда, без слов всю душу отдавая, Родным и скудным греешься теплом, — Последний дар утраченного рая В огромном одиночестве земном. <До 1954> «Догорали елочные свечи…» Догорали елочные свечи, Пахло воском и паленой хвоей. На дворе был светлый, синий вечер, Озаренный снегом и луною. Там, в морозной тишине, далеко Поезда колеса простучали… Я одна, но я не одинока — Ты всегда со мной в моей печали. <До 1954> «Так зябко было. И моя рука…» Так зябко было. И моя рука Тепла искала у тебя в кармане. Мы проходили мимо кабачка, Где надрывались тощие цыгане. Вошли и столик заняли в углу, Так хорошо – опять на нашем месте. Мы радовались чадному теплу, Тому, что вновь, на целый вечер вместе. Мы заказали красного вина, О чем-то говорили и молчали, А музыка цыганская полна Была извечной страсти и печали. Теперь ничто не манит впереди, Одна зола осталась от пожара. Теперь за нашим столиком сидит Другая очарованная пара. «Утром птица на кресте поет…» Утром птица на кресте поет И дымится ранняя роса. В перьях птицы радугой восход, А твои померкнули глаза. Над тобой поставлен стройный крест И венком петуньи расцвели, И тебя давно корнями ест Жадный пласт прихлынувшей земли. Может быть, ты – лилий белый мед? Шмель, гудящий в солнечном луче? Может быть, ты птица, что поет У креста высоко на плече. |
