Юрий Одарченко (1903–1960) «На вокзале, где ждали, пыхтя, паровозы…» На вокзале, где ждали, пыхтя, паровозы, Вы спеша уронили три красные розы. Ваш букет был велик, и отсутствия роз Не заметил никто, даже сам паровоз. На асфальте прекрасные красные розы, Синий дым, как вуаль, из трубы паровоза. Я отнял у асфальта сияние роз И забросил в трубу – похвалить паровоз. Это редкость: прекрасную красную розу, Ожидая отход, проглотить паровозу. И по вкусу пришлося сияние роз, Как разбойник в лесу, засвистел паровоз. На стеклянном, огромном, бездомном вокзале Мне три красные искры в ладони упали, Зажимая ладонь, было больно до слез — Мне прожгло мое сердце сияние роз. «Я умираю бессловесно…»
Посвящается К. Д. Померанцеву[5] Я умираю бессловесно, Как умирает скот. Теперь давным-давно известно: Так умирал народ. На сердце каждого солдата Приколот Богом алый бант, Но почитается за брата Солдатом русский эмигрант. В раю с войною будет тесно — Апостол шепчет у ворот — Но этот умер бессловесно, Как умирал народ! Ирина Кнорринг (1906–1943) «Россия! Печальное слово…» Россия! Печальное слово, Потерянное навсегда В скитаньях напрасно суровых, В пустых и ненужных годах. Туда – никогда не поеду, А жить без нее не могу. И снова настойчивым бредом Сверлит в разъяренном мозгу: «Зачем меня девочкой глупой От страшной, родимой земли, От голода, тюрем и трупов В двадцатом году увезли!» 1933, Париж Мыши Мыши съели старые тетрадки, Ворох кем-то присланных стихов. Мыши по ночам играют в прятки В сонном сумраке углов. Мыши съели письма из России, Письма тех, кого уж больше нет, Пыльные огрызочки смешные — Память отошедших лет. Мыши сгрызли злобно и упрямо Все, что нам хотелось сохранить: Наше счастье, брошенное нами, Наши солнечные дни. Соберем обгрызенные части, Погрустим над порванным письмом: Больше легкого, земного счастья По клочкам не соберем… Сделает иным, ненастоящим Этот мир вечерняя заря. Будет в окна падать свет мертвящий Уличного фонаря. Ночью каждый шорох чутко слышен, Каждый шорох, как глухой укор: Это гложат маленькие мыши Все, что было до сих пор. 1931 «Я люблю заводные игрушки…» Я люблю заводные игрушки И протяжное пенье волчка, Пряди русых волос на подушке И спокойный огонь камелька. Я люблю в этом тихом покое, После бешеной сутолки дня, Свое сердце, совсем ледяное, Хоть немножко согреть у огня. Я люблю, когда лоб мой горячий Тронет ласково чья-то ладонь. А в углу – закатившийся мячик И бесхвостый, облупленный конь. Позабыв про тоску и усталость, Так легко обо всем говорить… Это все, что мне в жизни осталось, Все, что я научилась любить. 1934 «Темнота. Не светят фонари…» Темнота. Не светят фонари. Бьют часы железным боем где-то. Час еще далекий до зари, Самый страшный час – перед рассветом. В этот час от боли и тоски Так мучительно всегда не спится. Час, когда покорно старики Умирают в городской больнице. Час, когда, устав от смутных дел, Город спит, как зверь настороженный, А в тюрьме выводят на расстрел Самых лучших и непримиренных. 1942 Анатолий Штейгер (1907–1944) «Мы говорим о розах и стихах…» Мы говорим о розах и стихах, Мы о любви и доблести хлопочем, Но мы спешим, мы вечно впопыхах, — Все на бегу, в дороге, между прочим. Мы целый день проводим на виду. Вся наша жизнь на холостом ходу, На вернисаже, бале и за чаем. И жизнь идет. И мы не замечаем. 1928 «Неужели навеки врозь…» Неужели навеки врозь? Сердце знает, что да, навеки. Видит все. До конца. Насквозь. Но не каждый ведь скажет: «Брось, Не надейся» – слепцу, калеке… 1936, Париж «В сущности, так немного…»
В сущности, так немного Мы просим себе у Бога: Любовь и заброшенный дом, Луну над старым прудом И розовый куст у порога. Чтоб розы цвели, цвели, Чтоб пели в ночи соловьи, Чтоб темные очи твои Не подымались с земли… Немного? Но просишь года, А в Сене бежит вода Зеленая, как всегда. И слышится с неба ответ Не ясный. Ни да, ни нет. 1930 вернуться Кирилл Дмитриевич Померанцев (1906–1991) – поэт, журналист, литературный критик, мемуарист. |
