Читать "Последний дар утраченного рая. Поэты русской эмиграции 1920–1940-х годов" - Чёрный Саша, Потемкин Петр Петрович, Горянский Валентин Иванович, Бунин Иван Алексеевич, Бальмонт Константин Дмитриевич "Гридинский", Штейгер Анатолий Сергеевич, Одоевцева Ирина Владимировна, Перфильев Александр Михайлович, Северянин Игорь Васильевич, Смирнова Оксана, Кроткова Христина Павловна, Алексеева Лидия, Агнивцев Николай, Оцуп Николай Авдеевич, Ходасевич Владислав Фелицианович, Адамович Георгий Викторович, Иванов Георгий Владимирович, Поплавский Борис Юлианович, Туроверов Николай Николаевич, Савин Иван Иванович, Смоленский Владимир Алексеевич, Иванов Вячеслав Иванович, Блох Раиса Ноевна, Несмелов Арсений Иванович, Кнорринг Ирина Николаевна, Голохвастов Георгий Владимирович, Булич Вера Сергеевна, Сумбатов Василий Александрович, Бердяева Лидия Юдифовна - Страница 5

Содержание

Сохранить

Настройки

...

Тишь двоякая

Высокая стоит луна.

Высокие стоят морозы.

Далекие скрипят обозы.

И кажется, что нам слышна

Архангельская тишина.

Она слышна, – она видна:

В ней всхлипы клюквенной трясины,

В ней хрусты снежной парусины,

В ней тихих крыльев белизна —

Архангельская тишина…

1929

Грустный опыт

Я сделал опыт. Он печален:

Чужой останется чужим.

Пора домой; залив зеркален,

Идет весна к дверям моим.

Еще одна весна. Быть может,

Уже последняя. Ну, что ж,

Она постичь душой поможет,

Чем дом покинутый хорош.

Имея свой, не строй другого.

Всегда довольствуйся одним.

Чужих освоить бестолково:

Чужой останется чужим.

1936

Валентин Горянский

(1888–1949)

Лавочка сверчков

…Для огорченных старичков,

Для всех, кому живется скучно,

Открою лавочку сверчков

И буду продавать поштучно…

Я долго их тренировал,

Насвистывал за старой печью,

Чтоб каждый пел из них и знал,

Вникая в душу человечью.

Чтоб тонко голосом владел

И в трели приобрел искусство,

И скромный полюбил удел —

Будить померкнувшие чувства.

Воспоминанья оживлять

И, спрятанную берегами,

На заводи тревожить гладь

Вдруг просиявшими кругами.

Ах, даже соловью с сучка

Такие не певать признанья,

Каким я выучил сверчка

За зимы долгие изгнанья.

Что – соловей? Всего лишь – май,

Всего лишь краткое влюбленье,

Всегда не возвращенный рай,

Печаль, тоска и сожаленье…

А мой сверчок – он домовит;

Певец семьи, вещей и крова,

Всего, чем жив мещанский быт,

Что крепко, честно и здорово…

Сверчка купите в декабре.

Он вам споет под голос вьюги

О звонкой тройке на дворе

И возвращении подруги.

Завороженный край

В благоухающей когда-то,

В моей возлюбленной стране

Цветут цветы без аромата

И спят ручьи в недобром сне.

Журчанье их веселым звоном

Не прозвучит среди дубрав,

В успокоительно зеленом

Пленении бесшумных трав.

И нет пернатых… Птицелюбам

Не проводить в мечтаньях дни,

Не выжидать под старым дубом

Хлопка лукавой западни.

Мужик сойдет к реке с пригорка,

Но на разрушенный паром

Не выплеснется красноперка,

Гонясь за легким комаром.

Нет жизни в водах нетекучих…

Остановились времена…

И чертит лёт мышей летучих

Погибельные письмена.

Саша Черный

(1888–1932)

Голос обывателя

В двадцать третьем году, весной,

В берлинской пивной

Сошлись русские эмигранты,

«Наемники Антанты»,

«Мелкобуржуазные предатели»

И «социал-соглашатели»…

Тема беседы была бескрайна,

Как теософская тайна:

Что такое эмиграция?

Особая ли нация?

Отбор ли лучших людей?

Или каждый эмигрант – злодей?

Кто-то даже сказал

На весь зал:

«Эмигранты – сплошь обыватели!»

А ведь это страшнее, чем «социал-соглашатели»…

Прокравшийся в зал из-под пола

Наканунский Лойола

Предложил надеть на шею веревку

И вернуться в советскую мышеловку, —

Сам он, в силу каких-то причин,

Возлюбил буржуазный Берлин…

Спорящих было двенадцать,

Точек зрения – двадцать, —

Моя, двадцать первая, самая простая,

Такая:

Каждый может жить совершенно свободно,

Где угодно.

В прежнее время —

Ногу в стремя,

Белье в чемодан,

Заграничный паспорт в карман,

Целовал свою Пенелопу

И уезжал в Европу.

В аракчеевской красной казарме

Не так гуманны жандармы,

Кто откупался червонцем,

Кто притворялся эстонцем,

Кто, просто сорвавшись с це́пи,

Бежал в леса и степи…

Тысячам тысяч не довелось;

Кое-кому удалось…

Это и есть миграция,

Цыганская пестрая нация.

Как в любой человеческой груде

В ней есть разные люди.

Получше – похуже,

Пошире – поуже,

Но судить нам друг друга нелепо,

И так живется, как в склепе…

Что же касается «завоеваний революции»,

О которых невнятно бормочут иные Конфуции,

То скажу, как один пожилой еврей

(Что, пожалуй, всего мудрей):

Революция – очень хорошая штука, —

Почему бы и нет?

Но первые семьдесят лет

Не жизнь, а сплошная мука.

1923

Перейти к описанию Предыдущая страница Следующая страница

Войти на сайт

Регистрация