Жилье Сосны в пыльной пакле. Домик вроде сакли. Над стеной гора… На крыльце в плетушке Детские игрушки, Шишки и кора. В комнате прохладно. Борщ ворчит так складно… Темный лик в углу. В жарком устье печки Алые колечки… Кошка на полу. На скамейке фиги, Клочья русской книги, Мятый самовар. В складках занавески Рдеет в мутном блеске Раскаленный шар. Выйди, встань у входа: Вверх до небосвода Мертвых скал разбег. Даль-Прованс-Европа… Здесь во дни потопа Русский встал ковчег. 1938 Дон-Аминадо
(1888–1957) Города и годы Старый Лондон пахнет ромом, Жестью, дымом и туманом. Но и этот запах может Стать единственно желанным. Ослепительный Неаполь, Весь пронизанный закатом, Пахнет мулями [2] и слизью, Тухлой рыбой и канатом. Город Гамбург пахнет снедью, Лесом, бочками, и жиром, И гнетущим, вездесущим, Знаменитым добрым сыром. А Севилья пахнет кожей, Кипарисом и вербеной, И прекрасной чайной розой, Несравнимой, несравненной. Вечных запахов Парижа Только два. Они все те же: Запах жареных каштанов И фиалок запах свежий. Есть чем вспомнить в поздний вечер, Когда мало жить осталось, То, чем в жизни этой бренной Сердце жадно надышалось!.. Но один есть в мире запах, И одна есть в мире нега: Это русский зимний полдень, Это русский запах снега. Лишь его не может вспомнить Сердце, помнящее много. И уже толпятся тени У последнего порога. 1927 Уездная сирень Как рассказать минувшую весну, Забытую, далекую, иную, Твое лицо, прильнувшее к окну, И жизнь свою, и молодость былую? Была весна, которой не вернуть… Коричневые, голые деревья, И полых вод особенная муть, И радость птиц, меняющих кочевья. Апрельский холод. Серость. Облака. И ком земли, из-под копыт летящий. И этот темный глаз коренника, Испуганный, и влажный, и косящий. О, помню, помню!.. Рявкнул паровоз. Запахло мятой, копотью и дымом. Тем запахом, волнующим до слез, Таинственным, родным, неповторимым. Той свежестью набухшего зерна И пыльною уездною сиренью, Которой пахнет русская весна, Приученная к позднему цветенью. 1929–1935 Вечеринка Артистка читала отрывок из Блока И левою грудью дышала уныло. В глазах у артистки была поволока, А платье на ней прошлогоднее было. Потом выступал балалаечник Костя В роскошных штанинах из черного плиса И адски разделал «Индийского гостя», А «Вниз да по речке» исполнил для биса. Потом появились бояре в кафтанах, И хор их про Стеньку пропел и утешил, И это звучало тем более странно, Что именно Стенька бояр-то и вешал. Затем были танцы с холодным буфетом. И вальс в облаках голубого батиста. И женщина-бас перед самым рассветом Рыдала в жилет исполнителя Листа. И что-то в тумане дрожало, рябило, И хором бояре гудели на сцене… И было приятно, что все это было Не где-то в Торжке, а в Париже, на Сене. Николай Агнивцев (1888–1932) Вдали от тебя, Петербург Ужель в скитаниях по миpy Вас не пронзит ни разу, вдруг, Молниеносною рапирой Стальное слово «Петербург»? Ужели Пушкин, Достоевский, Дворцов застывший плац-парад, Нева, Мильонная и Невский Вам ничего не говорят? А трон Российской Клеопатры В своем саду?.. И супротив Александринскаго театра Непоколебленный массив? Ужель неведомы вам даже: Фасад Казанских колоннад? Кариатиды Эрмитажа? Взлетевший Петр и Летний сад? Ужели вы не проезжали, В немного странной вышине, На старомодном империале По Петербургской стороне? Ужель, из рюмок томно-узких Цедя зеленый «Пипермент», К ногам красавиц петербургских Вы не бросали комплимент? А непреклонно-раздраженный Заводов выборгских гудок? А белый ужин у «Донона»? А «Доминикский» пирожок? А разноцветные цыгане На Черной речке, за мостом, Когда в предутреннем тумане Все кувыркается вверх дном; Когда моторов вереница Летит, дрожа, на Острова, Когда так сладостно кружится От «Редерера» голова!.. Ужели вас рукою страстной Не молодил на сотню лет На первомайской сходке красный Бурлящий Университет? Ужель мечтательная Шура Не оставляла у окна Вам краткий адрес для амура: «В. О. 7 л. д. 20-а»? Ужели вы не любовались На сфинксов фивскую чету? Ужели вы не целовались На Поцелуевом мосту? Ужели белой ночью в мае Вы не бродили у Невы? Я ничего не понимаю! Мой Боже, как несчастны вы!.. 1923 |
