Как убить своего отца — это «тело», вечно желающее, вечно действующее и проявляющееся, не умерщвляя и сознания? Единственное средство — изнурить тело, не давать ему двигаться, питаться, желать: нужно голодать, стоять на одной ноге, молчать, сделать невозможным половой инстинкт... Сознание все же чувствовало свое бессилие — великое «я» — «тело» проявлялось и действовало, вопреки его предписаниям и циркулярам, как бы не замечая их, но пользуясь его оружием, — теми двумя процессами, о которых мы говорили — создавало из своих желаний материальную культуру. А умерщвление плоти сделалось специальностью особой касты жрецов и монахов. Но и здесь бессознательное жестоко отомстило: подавленная жажда проявляться и жить как бы обернулась и приняла новую форму — жажду власти: столпники и монахи создали папу, инквизицию и иезуитов, умерщвление собственной плоти превратилось в подавление чужой индивидуальности и вместе с ним, конечно, и чужого сознания. Сознание, забыв благодарность к породившему его великому «нечто» и стремясь убить своего отца, само понесло заслуженную кару.

Религия была первым лекарством, предложенным сознанием человеку против той боли, которую он испытал, когда, впервые сознал сам себя и объектом и субъектом, когда впервые почувствовал ужас при мысли о неизбежности смерти, когда впервые создал будущее.

Сознание в своем самоослеплении не понимало, что оно дает лекарство против самого себя, и что требует этого лекарства индивидуальность, чувствовавшая раньше себя нераздельной и с появлением сознания сознавшая свою раздвоенность. Первое лекарство —  религиозное — состояло в том, что сознание признало только себя не разложимой, непререкаемой индивидуальностью — духом, частью, отражением великой индивидуальности — Бога, а тело являлось только временной, несущественной оболочкой души. Раздвоенность как бы исчезла, поведению, поступкам, даны были «скрижали». Сознание, конечно, не уничтожило, но все же сковало бессознательное. Но надолго ли? Моисей увидел у подножия Синая народ, плясавший у золотого тельца. Идеи о грехе, будущей жизни, о рае и аде явились негласными уступками сознания могучей силе бессознательной индивидуальности и ее инстинктов; к нормам поведения нужно было прибавить устрашение, награды и удовлетворение незаглушимых желаний. Магомет создает даже гурий.

Религия, действительно, спасает человека от ужаса смерти и раздвоенности и люди, отдав шесть дней в неделю жизни, творчеству, проявлению своей индивидуальности, затем посвящают несколько часов Богу и примиряют непримиримое, чтобы в понедельник с успокоенною совестью снова пойти на базар.

Вторым лекарством, которое сознание предложило человеку, явилась метафизика. В последнем счете всякая метафизика является, по нашему мнению, решением вопроса о происхождении сознания, так как и вопрос о происхождении внешнего мира, и вопрос о происхождении человека, о происхождении нравственности — все сводятся к появлению сознания: оно породило эти вопросы.

Конечно, уже в каждой религии имеется своя метафизика, так как всякая религии решает вопрос о происхождении сознания, или, что́ то же, человека — волею божества. И раз ставится этот вопрос, то решение религии является наиболее логическим, так как выводит сознание из чего-то, вне него находящегося, все же метафизики стремятся вывести бытие, реальность, вещь, т.-е. сознание из процессов мысли, — а ведь мысль лишь форма сознания. Поэтому-то их лекарство никому никогда не помогало и метафизическая философия бессильна была дать даже то успокоение, которое давала религия. Метафизика, впрочем, часто действительно успокаивала, так как человек, потонувший в ее бесплодных абстракциях, становился вялым и неспособным к активной деятельности.

Мы уже в начале нашей статьи указали, что считаем сознание одною из форм противопоставлении «я» и «не я», но как оно образовалось из этого бессознательного противопоставления, как чувствующее «я» стало способным наблюдать, сознавать свои чувствования, это вопросы бесплодные, так как ставит их само сознание и решать их может только средствами, находящимися в его распоряжении, а глаз никогда не увидит самого себя. У метафизиков является здесь еще одна лазейка: раз подобные вопросы возникают в человеческом сознании, являются, как они выражаются, неистребимыми потребностями человеческого духа, то, значит, они законны и на них должны быть даны ответы. Бесспорно, эти вопросы возникают у каждого мыслящего человека, бесспорно, сознание вносит некоторую двойственность в нашу природу и мы мучимся этою двойственностью, как бы тоскуя по утраченному единству зоологической индивидуальности. Что же делать: в этом трагизм человеческого существования и надо смотреть судьбе в глаза твердо и мужественно, а не искать утешения и успокоения в различных одурманивающих средствах.

Люди переживали тяжелые минуты, когда Коперник и Галилей доказывали им, что они не центр вселенной; немудрено, что они таскали Галилея по тюрьмам, и сожгли Джиордано Бруно, но все же человечество вынесло эту боль разочарования и после Галилея было совершено еще много мужественного и красивого.

Вопрос о сознании — еще более коренной и еще более страшный вопрос, но все же нужно бесстрашно сознаться, что мы не можем «объяснить» сознания и что еще трагичнее — не можем вывести из него норм нашего поведения: наши поступки обусловливаются всею нашею индивидуальностью, и кто не побоится остаться с нею глаз на глаз, тот выработает своею кровью и своим мозгом свое «зло» и свое «добро». Эта работа тяжела и трагична, но она приводит нас к активности, основному свойству всякой индивидуальности: в действии и творчестве сознаем мы силу свою и ощутим утерянное единство.

Из зоологической эволюции — в мышцах, в органах чувств, в мозгу, в своих координированных движениях, в инстинктах и желаниях человек принес с собою на мировую арену ясное чувственное противопоставление своего «я» всей окружающей его среде.

Человеку осталось только сознать это противопоставление и продолжать в сознании давно уже производившуюся его предками бессознательно работу расчленения «не-я» на ряды индивидуальностей.

Также из зоологической эволюции принесено человеком смутное представление о пространстве и еще более смутное предчувствие идеи о времени. Пространство создалось, когда впервые появился организм, владевший определенной формой и активно двигавшийся: логика заставляет меня признать наличность в таком организме некоторого ощущения пространства, — он смутно ощущает свой объем, свою форму, как нечто более постоянное, и противопоставляет их окружающему изменчивому и текучему.

Смутное представление о времени имеет уже животное, которое помнит: у такого животного есть уже не только настоящее, но и прошлое; будущее только еще намечается в тех инстинктах, которые заставляют, напр., белку делать запасы орехов на зиму; но все же это одни, так сказать, предчувствия и, как мы уже указывали, время, особенно будущее, является созданием, главным образом, человека, который может делать объектом наблюдения и чужие индивидуальности и свою собственную.

Наблюдая самого себя, человек увидел, что не только изменяются, в той или другой степени, созданные им ряды индивидуальностей, но меняется и он сам: он то бодрствует, то спит, то в гневе сжимает кулаки и бросается на врага, то ласкает женщину, то пляшет и радуется, то плачет и чувствует себя подавленным. Но так сильно было чувство индивидуальности в первобытном человеке, так резко противопоставлял он себя всему окружающему, что и эти перемены, происходящие в нем, он мог осмыслить только как нечто привносимое в него извне другими индивидуальностями: он спит, потому что бог сна послал ему сон, он гневен, он бросается на врага, так как бог мести, бог войны вселились в него, он любит, так как амур пронзил его стрелой.

Тожество «я» была первая законность, которую установило сознание, но это тожество или, вернее, тожество своей индивидуальности уже раньше было прочувствовано зоологически. Мы знаем теперь, что законность эта требует многих поправок, что изменения, которые я наблюдаю, происходят во мне самом, что тожество это нужно понимать не как неизменяемость «я», а как неизменное противопоставление текучего и в известных пределах изменяющегося «я» внешнему миру, разложенному человеком на ряды других индивидуальностей, тоже в известных пределах изменяющихся.