Есть и еще другое, что противопоставлялось мещанству, — это интеллигенция.

Западно-европейская интеллигенция... Но она во-первых стала худосочна, во-вторых растеряла своих богов и подчас, вероятно, завидует даже русской: у этой хоть тоже нет Ормуздов, но зато Ариманов в изобилии.

И мы — русские немножко знакомы с подобной завистью по Ариману — хотя бы в лице Шубина, завидовавшего более ограниченному сирою» Инсарову, у которого был великолепный Ариман в лице «турки»; несколько иначе завидовал старый Кирсанов Базарову, у которого Ормуздом было естествознание, а Ариманом невежество, и сдается мне, что какой-нибудь теперешний философ критической школы, по косточкам разбирающий «метафизику» Карла Фохта, все же украдкой завидует этому пылкому, жизнерадостному материалисту, который верил в естествознание, как еврей в Иегову, и ненавидел теологов и ханжей, как монах сатану...

Да, западно европейская интеллигенция растеряла своих богов. Только немногие, наиболее сильные, проявляют свою индивидуальность в борьбе за идеалы народных масс, другие, хотя и называют себя индивидуалистами, неспособны ни к какой активной деятельности и занимаются взаимным любованием, с восторгом смакуя свою слабость и сложные запахи своей разлагающейся индивидуальности. Третьи — ноют и мечутся.

Веру во всемогущество науки убила критическая философия, веру в «права человека» и в прочие республиканские добродетели осквернило мещанство, веру в самого себя... да ее у большинства и не было: ее с детства вытравляла схоластическая, стадная школа, мещанская среда, тысячи мелких привычек и обязанностей, рассудочность; если же могучий инстинкт жизни требует иногда проявления индивидуальности, то она проявляется наполовину, с оглядкой на других, ищет знаков одобрения и сочувствия... Нет крови, нет мышц, нет желаний. Поистине, как говорил Заратустра, ни холодные, ни горячие, а только теплые. Бледные, вялые и бессильные бегают «интеллигенты» из одной знахарской лечебницы в другую...

Когда то эти лечебницы были часовнями.

У каждого знахаря свой секрет; один торгует феноменализмом, другой — идеализмом, третий — лечит специальными впрыскиваниями категорического императива. Говорят, многим помогает, хотя все знают, что эти лекарства — чистая вода.

Часовня материализма развалилась, и только на пороге старый Геккель бредит атомом, чувствующим удовольствие и неудовольствие... Этот еще молится и не побоится во имя Дарвина послать вора на виселицу.

Русская интеллигенция никогда не была склонна к такому лечению водой, — но теперь и у нас открываются водолечебницы: чем мы хуже европейцев. Ариманы наши все еще здравствуют, но они страшные какие-то, куда страшнее западноевропейских; а вдруг поступки потребуются... Ну их... Лучше уж вкусить в какой-нибудь лечебнице снадобья и сейчас во сне тебе Ормузд явится — кроткий, добрый и ласковый и начнет сказки рассказывать и поступков от тебя никаких не потребует, знай слушай только.

По правде сказать я не думаю, чтобы в эти водолечебницы пошло много нашего брата — русского интеллигента; большинство из любопытства разве зайдет. Кроме того, я отнюдь не говорю, что раз человек в такой лечебнице лечится, так он и об Ариманах наших забыл и с ними не воюет; я только утверждаю, что для многих россиян такое лечение может оказаться вредным: память о действительности отобьет. Полечится, полечится иной, да и начнет вдруг фельетоны в «Новом Времени» писать «о суете земного и о консерватизме князя Мещерского».

Нет, шутки в сторону. Нельзя, конечно, говорить, что метафизика несовместима с мужественной, активной, разносторонней личностью, но можно утверждать, что метафизика, хотя бы даже и «идеализм», не вызывает сама по себе ни активности, ни мужества, ни напряженности жизни — и в ком всего этого нет, тому никакая метафизическая система не поможет...

Что касается нас, то чужое метафизическое мировоззрение интересно нам, поскольку интересен сам автор, так как, по нашему мнению, мировоззрение есть только некоторое отражение части данной личности.

Исторический период развития науки начинается с установления аксиом: они ограждают от бесполезной траты времени и ограничивают объем науки. Что значит, что аксиомы нельзя доказать? Это значит, что их нельзя вывести из логических форм нашего мышления, нельзя вывести потому, что они и сами являются формами нашего мышления, что они образовались в общем процессе его созидания.

Основным вопросом всякой метафизики, до сих пор ею не разрешенным является вопрос о «я» и «не я», вопрос о «реальности» внешнего мира, о существовании «вещи в самой себе». Вопросы эти решались философами на различные, часто совершенно противоположные, лады, и некоторые пришли даже к заключению, что доказать существование внешнего мира нельзя, что можно утверждать только наличность собственного сознания.

Совершенно верно, нельзя доказать, так как это и не доказуемо: «я» и «не я» — это формы нашего сознания. Лишите человека возможности сообщаться с внешним миром, отнимите от него все органы чувств, в том числе и мышечное, и он потеряет сознание и представление о «я» и «не я», между тем жизненные процессы будут продолжаться. Такие случаи наблюдались .у истеричных. В глубоком сне, в обмороке сознание теряется, но жизнь течет, хотя и не столь интенсивно. Человек явился на мировую сцену уже с вполне сформированным сознанием, оно продукт долгой зоологической эволюции и различные степени сознания мы наблюдаем уже у многих высших животных, у тех, которые мыслят и чувствуют, помнят, любят и ненавидят; они не только противопоставляют своей индивидуальности другие индивидуальности, но и среди этих последних различают не только видовые, но также и индивидуальные различия. Они «мыслят» также индивидуальностями, как и мы. На более низких ступенях животного царства вряд ли противопоставление «я> и «не я» индивидуально в той же степени: наиболее развитые насекомые различают, вероятно, только видовые индивидуальности и почти наверное не в силах различать индивидуумов одного и того же вида. У еще более простых животных, вероятно, различение идет только между своей собственной индивидуальностью и какой либо другой, не слишком отличающейся от нее своими размерами.

И, наконец, у простейших это различение является, по выражению Спенсера, глухим чувством сопротивления окружающей среде.

Во всяком случае, каковы бы ни были детали этой эволюции сознания, оно является фазой определенного зоолого-исторического процесса, всегда заключавшего в себе противопоставление, хотя бы только в сфере ощущений, «я» и «не я», — все же наши «объяснения», вся наша логика явились уже продуктом этого сознания, этого противопоставления ощущающего индивидуума к окружающему его миру, и потому «доказывать» построениями нашего ума «бытие» или «небытие» внешнего мира нелепо. Самый вопрос о существовании внешнего мира «не я» нелеп, так как словом «существовать» человек, прежде всего, обозначил неоспоримое для него, в его индивидуальность заложенное противоположение «я» и «не я».

Мне могут здесь возразить, что мое утверждение этой «нелепости» требует признания общечеловеческой логики, как исходного пункта, и что мы попадаем здесь в заколдованный круг. Конечно, я могу говорить только словами и мыслить только логическими формами, но эта самая логика указывает мне, что она проявляется только при наличности сознания, а последнее, в свою очередь, есть лишь высшая форма противопоставления ощущающего индивидуума окружающей его среде; но это противопоставление вовсе не требует наличности сознания, а следовательно и человеческой логики: ее нет у животных, но подобное противопоставление у них существует. Нет сознания и у лунатика, который с столь изумительной ловкостью идет по краю крыши. Кто ведет его, что им руководить? То великое нечто, которое является творцом не только сознания, но и гораздо более первичного элемента — ощущения, нечто, которое мы называем индивидуальностью.