Мысль, что мы — европейцы живем в какое-то

ное время, стала общим местом.

Вспомним Ничше, вспомним «Три разговора» Владимира Соловьева, где он предсказывает близкую «кончину мира» и антихриста и только вторичное пришествие Христа спасает род людской от окончательной гибели. Но это были философы-поэты; возьмем трезвого общественного деятеля трезвой Америки — Генри Джорджа. Он убежден, что если общественная и политическая жизнь Северо-Американских Штатов будет эволюционировать в том направлении, в котором она развивается теперь, то американско-европейская цивилизация погибнет так же, как погибли цивилизации Египта, Рима и Греции.

«Откуда же могут придти новые варвары? — спрашивает Джордж. — «Прогуляйтесь по грязным кварталам больших городов и вы, уже теперь, можете увидеть их собирающиеся орды! Но как погибнет знание? Люди перестанут читать, а книгами воспользуются для поджогов и для изготовления ружейных патронов...1. Всюду заметно смутное, но общее чувство разочарования, усиливающееся озлобление среди рабочих классов, какое-то беспокойство и революционное брожение»2.

Действительно, люди начала ХХ-го века накануне великой битвы— это будет битва национальностей и народов, битва различных культур и мировоззрений, битва прошлого с будущим, которая приведет неизбежно к переоценке многих «ценностей».

Джордж ждет крушения цивилизации от внутренних «варваров», другие почти с уверенностью предсказывают столкновение в начале текущего столетия Китай с Европой и появление затем на мировой сцене и африканских народностей

Как встретит их Европа и Америка — крепким ли союзом национальных федераций, или же междуусобной сварой и полным социальным и нравственным маразмом? Это большой вопрос, на который вряд ли кто даст категорический ответ. Если бы у европейцев была вера в силу и мощь своей культуры, то и вопроса бы не было: они заставили бы и китайцев, и негров приспособиться к своей культуре.

Но в том и дело, что у нас нет этой веры. Прогресс приобрел в конце XIX века какой-то механический, безличный характер, машина в своем постепенном, как бы имманентном развитии стала могущественнее и цельнее того ряда людей, которые ее создавали; в науке иссякло гениальное творчество и она движется как бы в силу инерции тысячами маленьких однообразных усилий маленьких, друг на друга похожих «Вагнеров»; в литературе, живописи, скульптуре тот же недостаток оригинальности, ту же дряблость и тусклость личности стремятся замаскировать вычурностью и даже кривляньем; в гуманитарных науках некоторые социологические доктрины вытравляют из истории значение индивидуальности... Люди мельчают и сереют, и мы не согласны с Ничше только в том что процесс этого обезличения идет уже века и начался с появления религии и идей долга и греха. Нам кажется, что XVIII век, даже первые три четверти ХІХ-го были еще достаточно индивидуальны и красочны: они могут выставить таких героев и борцов во всех сферах человеческой деятельности, которые почти, а иногда даже вполне, удовлетворят великого «имморалиста».

Разногласие, вероятно, зависит от того, что у Ничше был у несколько иной масштаб «ценности», чем у нас.

Ничше был «аристократ духа», он ненавидел демократов, социалистов и презирал «чернь».

Единственной ценностью он считал личность, не только жаждущую проявиться, но и имеющую что проявить — «свое добро, свое зло».

Заратустра говорит:

«Есть ли у тебя новая сила и новое право? Разве ты — первое движение? Разве ты произвольно катящееся колесо? Разве ты можешь заставить звезды вращаться вокруг тебя?

«Ах, как много людей, праздно стремящихся в высоту! Ах, как часты судороги честолюбцев! Докажи мне, что ты не из числа этих праздно желающих и честолюбивых!

«Ах, слишком много есть великих идей, делающих не больше, чем раздувальный мех: они надуваются и становятся еще пустее.

«Ты называешь себя свободным? Я хочу слышать о господствующей мысли твоей, а не о том, что избег ты ярма.

«Из тех ли ты, кто имел право избегнуть ярма? Многие лишаются последней цены своей, отбрасывая подвластность свою.

«Стать свободным от чего-либо? Что за дело до этого Заратустре! Но твой взор должен ясно говорить мне: стать свободным для чего-либо? Можешь ли ты дать себе свое добро и свое зло и навесить на себя волю свою, как закон? Можешь ли ты быть своим собственным судьею и мстителем за закон свой?»3

Неудивительно, что Заратустра и не нашел таких людей: если бы у них было свое добро и свое зло и воля их была бы для них законом, они и не шли бы к Заратустре, не нуждались в нем.

По нашему мнению, ценна уже личность, жаждущая самоопределиться, жаждующая проявить все свои силы, развить все свои способности. Для нас ценны не только великие Вольтер и Руссо, но и вся плеяда энциклопедистов, веровавших в силу знания, разрушающую предрассудки и пережитки, и самоопределявшихся, с различными индивидуальными вариациями, в этой общей формуле. И не только энциклопедисты представляют для нас «ценность», но и все отстаивавшие, хотя бы и толпой, но до конца, безбоязненно, до смерти, «декларацию прав человека»: у них было общее «добро и зло», но оно было их собственное и за него они жертвовали жизнью.

Ценна всякая личность, способная к воодушевлению, к экстазу и к борьбе. Зачем предъявлять к ней требование быть единственной в своем роде и как бы замерзшей в своем великолепии? Для нас «ценны» и те люди из народа, которые и на западе, и в Америке, и у нас так страстно стремятся к знанию, так как знание в настоящее время все же первый этап к самоопределению. Они еще полны пережитков, эти люди, и даже характер их стремления к знанию в некотором смысле пережиток, но в то же время он и показатель того, что из них могут развиться люди не менее индивидуальные, чем те, к которым обращался с проповедью Заратустра. Как возможности, для нас ценны и те искатели религиозной истины, которых так много в нашем народе. Если отрицать возможности, если требовать от индивидуума какой то абсолютной единственности, то на всем протяжении человеческой истории только и можно остановиться на нескольких гениях, но ведь и они все же появились не как «deus ex machina» и жили не в пустыне. К этому вопросу мы еще вернемся впоследствии, здесь же мы хотим сказать только следующее.

Если бы к тому времени, когда Китай столкнется с Европой, последняя успела окончательно омещаниться, окончательно вытравить из себя всякий порыв, энтузиазм и сгладить индивидуальности, окончательно закрепила бы среднюю мораль и маленькое, даже ниже среднего, благополучие — уверенность в том, что завтра не умрешь с голода — то исход «столкновения» зависел бы от численности и китайцы, конечно, «победили» бы.

Если такой исход может еще оспариваться, то только по тому, что хотя мещанство и заразило в культурных странах почти все классы общества, но народные массы еще не вполне: там, как мы указывали, сохранился еще энтузиазм, хотя бы в виде веры в более светлое будущее, создаваемое индивидуальными усилиями, жертвами и борьбой целого класса. Эта вера в возможность из части машины превратиться в равноценную другим индивидуальность, этот энтузиазм, который временами охватывает рабочих западной Европы, дает надежду, что красочность и напряженность индивидуальной жизни еще не исчезли у европейцев, но таятся где-то в глубинах народного сознания, и могут вспыхнуть и найти более определенное выражение, более положительные и широкие идеалы. Вопрос только в том, насколько такой идеал действительно является выражением индивидуальностей, составляющих данную группу, и насколько сильны их усилия проявить свое «я» в достижении этого идеала. Если же он только знамя, около которого в положенные дни собираются, как около идола в индийскую божницу, чтобы отбыть свои религиозные обязанности, а затем отойти к другим, более существенным — ко сну, к еде и вообще к «насущному хлебу», то такое знамя скоро полиняет, а батальоны, собирающиеся вокруг него, станут такими же мещанами, как и все прочие.