Федеральная тюрьма

— Смотри, какая сучка… молоденькая…

— Да там и сисек ещё нет, — ржёт Щербатый.

— Какая разница тебе ты что на сиськи будешь смотреть, главное — дырочки и язык.

— А прощупать?

Грохнулась об пол штанга, ударилась о стойку, я обернулся.

— Заткнитесь, уроды, ничего не шарите в искусстве, дайте послушать, — рыкнул Бес.

Его шестёрки сразу заткнулись.

Не смотрю на экран.

Бес нащелкал на телеке какой-то фестиваль или конкурс молодых дарований. Просвещается. Старый пердун. Ему на девок только по телеку смотреть, у него вышка. Пожизненное. Любит про искусство послушать. А так как он тут бугор, то и всем приходится треньканье слушать.

Да, мне, собственно, похер. Я свои последние тюремные деньки усиленно занимаюсь. Чтобы кулак у меня был твёрдый, когда маленькому, старому гадёнышу Оравину буду ебальник чистить.

Очень хочется. Коплю злость и силу.

Обернулся, глянул на главного, тот залип на экране. Ну, и я повернул голову, что там такого, отчего эти недоделанные ржут.

Девчонка эмоционально играет на рояле. Волосами трясёт, грудью, руками… красиво, да. Но это не моё.

Люблю порно и шлюх, а это для какого-то сосунка прыщавого, ну и бля Беса, старого импотента.

Отвернулся, снова оценил свою мышцу и предплечье, сильнее сжал гантель. Хорошо хоть в тюрьме прокачался, на воле не до того. Там я богатый, уважаемый человек… был.

Сгибаю, разгибаю. Раз-два. Туда-сюда. Хоть какое-то занятие. Блядь. Это тебе не финансами ворочать. Тут много ума не надо.

Да конца срока меньше года. Пока занимаюсь своим физическим здоровьем, духовным, потом займусь, когда откинусь. Вот тогда я так навдохновляюсь, выебу всех, кто хоть сколько-то будет подходящим.

— Гля чё делает, ёп твою мать… и кто такую захочет, у неё же с головой не в порядке, одни ноты на уме, — снова ржёт Скунс.

— Заткнись, сука, я слушаю, не видишь, — рычит Бес.

— Прости, прости, не выдержал…

Последние аккорды даже меня заставили обернуться. Глянул на экран. Девица встала, мило так кланяется. Довольная, раскраснелась… ещё бы. Всё равно не моё. Молодая. Невинная. Я люблю опытных.

Зал взорвался аплодисментами.

— Да, девчонка огонь, — осклабился главный.

Из телека ведущий вещает:

— Перед вами выступала лауреат конкурса молодых дарований имени Ростроповича, Софья Оравина.

И тут мне словно по коже огнем провели. Раскаленным железом к груди припечатали.

Оравина?

Софья Оравина?

Дочь его!

Софья Оравина — дочь человека, который меня сюда упрятал!

Софья

Закрыв глаза, повторяю Патетическая сонату. Третью часть. Мою любимую. Играю её в перерывах между разбором нового материала. Просто для отдыха. И для того чтобы ещё раз услышать эти звуки, от которых я вхожу в стояние странного любовного транса.

Почему любовного, потому что любви у меня никогда не было, и с такими темпами никогда не будет.

Я говорю о той другой любви, которая снаружи. За окнами, за стенами. Которая кипит в свободном от нот мире. Но только пока без меня.

Сейчас моя единственная любовь — музыка.

Всю жизнь я пробираюсь сквозь эту любовь, иногда ненавижу, иногда снова люблю. Пылаю страстью. Горю и потухаю. А потом снова загораюсь. Я точно знаю, это со мной навсегда, кто бы, когда не появлялся в моей жизни и не исчезал, музыка будет со мной всегда.

На уровне импульсов витающих в воздухе, едва ощутимых вибраций, ощущаю бесшумные шаги папы. Приближается на носочках. Думает, я не слышу.

Он любит подслушивать, подойдя поближе к двери моей комнаты.

Странно, я совершенно не волнуюсь в зале, где полно разных звуков, где сотни глаз смотрят, и сотни ушей слушают, как я играю, но здесь, дома мне все мешает, даже присутствия папы не могу выносить. Когда занимаюсь, требую, чтобы он не входил.

— Пап, я тебя слышу, — говорю, не открывая глаз, перебирая пальцами по клавишам дореволюционного отреставрированного Беккера.

Ни один другой рояль я не люблю так сильно. Но всё равно когда-нибудь мечтаю изменить моему старичку. Это потом, когда я стану известной пианисткой и у меня будут деньги на самый лучший Стенвей.

Сейчас даже мой папа, довольно небедный человек не может себе этого позволить. Я знаю, у него достаточно денег, но в силу разных неизвестных мне причин, он не может совершить подобную покупку.

— Всё, всё, не мешаю, — папа уходит так же, на цыпочках.

Я улыбнулась, не открывая глаз.

Природа наделила меня исключительным слухом. Я слышу фальшь и гармонию не только в нотах, но и в окружающих звуках.

Последний аккорд. Грациозно изгибаю кисти руки, кладу ладони на колени.

Это папа говорит — грациозно, сама я бы такого о себе не сказала.

По утрам, перед тем как уехать на работу в министерство, папа приходит поцеловать меня.

— Тук-тук, уже можно к тебе входить? — папа заглянул в комнату.

— Можно, — оборачиваюсь.

— Сонечка моя, жаль твоя мама не видит, какая ты стала, — сейчас, как обычно, потоки умиления и любования мной.

— Она видит, — киваю на портрет моей мамочки.

— Да, она делает все, чтобы тебе было ещё лучше, — соглашается папа.

— Куда уж лучше, пап? — я посмотрела в его глаза, показалось, сегодня он какой-то грустный. — Что-то случилось? Это на работе?

— Нет-нет, — поспешно отвечает, подошел, поцеловал меня в лоб, — ладно, мне пора. Дела государственные не ждут.

Я встала со стула, обняла его, а он меня как-то странно обнял, не как обычно.

Возможно, показалось, но я почувствовала какую-то тревогу.

— Будешь заниматься?

— Да. Одно место туго идёт, — кивнула снова садясь.

— У тебя туго? — потрепал по плечу.

— И такое бывает, — перелистнула ноты.

— Эти пальчики не могут играть туго, — взял мою ладонь, поднёс к губам.

— Ещё как могут.

— Ну, все, я ушел, машина ждёт, — он направился к двери.

— Давай, — я махнула, не оборачиваясь, и сразу тронула клавиши подушечками пальцев.

Давид

Лимузин остановился у здания. Охранник вышел из машины, просканировав территорию, открыл мне дверь.

Я неторопливо поправил манжету рубашки, затянувшуюся на сантиметр дальше под рукав пиджака.

Не люблю когда что-то неидеально.

Прошел в холл. Мимо металлоискателей и сотрудников ЧОПа.

Небрежно, сунув руки в карманы, подождал, пока охрана проверит лифт.

Поднялись на этаж. Прямо по коридору меня уже ждут в самом дальнем кабинете.

Дверь распахнулась.

— Добрый день, прошу вас, — секретарь в строгом черном платье и элегантных туфлях мило улыбнулась, приглашая меня.

— Давид, какие люди и без охраны, — приветствует, расставив в сторону руки Алексей Павлович Оравин.

— Вообще-то, с охраной, — я вошел, осмотрел кабинет.

Его теперешний владелец явно ни в чём себе не отказывает. Берёт всё, что можно взять.

— А, да, точно, прости, запамятовал. Ты же теперь не ходишь без своих голово… Ой, извини. Ну, присаживайся, рассказывай, — натянул улыбку, словно и правда рад меня видеть.

Я-то знаю, как он сейчас трясётся от страха.

Старая крыса. Как выстилается. А на суде геройствовал, сука. Не стесняясь, вешал на меня всех собак.

Ненавижу старого лживого козла. Дать бы ему по раскормленной роже… как же я мечтал об этом… семь долгих лет.

Но, собственно, я здесь не за тем, чтобы размозжить его старую башку, об полированный стол. Не люблю грязь, кровь… глянул на рукав светлого пиджака… снова манжета скрылась. Мать твою, просил же купить нормальные рубашки. Уволю к чёрту управляющего.