Похожие проблемы были и у Юга, который традиционно понятия не имел, что происходит, например, в Австралии, но они хотя бы могли обозначить куски, в которых по определению ничего интересного быть не может. Запад не мог и этого. Определенные его части одновременно славились приличной благоустроенностью, независимостью и непрозрачностью. Но свариться в таком горшочке могло всё, что угодно. Оно и сварилось.

— Эта информация не для широкого разглашения, хотя я понимаю, что с ближайшим кругом вы все равно поделитесь, — предупредил Седов.

— Неужели об этом убийстве еще не разнюхали новостники? — усомнился Бином.

— Разнюхали. Но никто пока не установил связи между ним и отказом об обмене библиотеками. И желательно, чтобы оно так и осталось, и не потому что хотя это плохо говорит о координационных способностях Запада, на что нам в целом наплевать, а потому что откровенное признание этой связи может заставить активизироваться дремлющие коробочки.

— Понятно, — кивнул Гелий. — Не будем дразнить гусей.

Все и так поняли, зачем их позвал Седов. Не для того, чтобы сообщить об убийстве. А исключительно, чтобы поделиться обеспокоенностью и проверить, осознают ли коллеги, что ситуация разворачивается непредсказуемо.

Никто из них не был знаком лично с главной звездой Запада — Кулбрисом. Тот славился тем, что редко выезжал за пределы территории, никогда не присутствовал лично на конференциях и неоднократно заявлял, что настоящему органику незачем отвлекаться на жизнь. Работа органика и есть жизнь.

— Я удивлен, что у него вообще был какой-то дом, — удивился Полоз. — Полагал, что он живет в офисе, как пальма в горшке.

— Я тоже, — поддержал его Бином. — Мы, конечно, лезем не в свое дело, но его точно опознали? Как-то странно это всё.

— Вот здесь, как я понял, есть вопросы. Похороны прошли тайно, расследование засекречено. Я бы не удивился, если бы Кулбрис инсценировал своей убийство и скрылся во льдах Антарктиды, потому что низкие температуры способствуют мыслительному процессу. С него станется.

— Так-то у него для этих целей и Гренландия есть.

— Да, но он всегда смотрел в сторону Антарктиды. Помню, как он отозвался на одну из инициатив Юга, что это так же бессмысленно, как душить пингвина. Южане тогда страшно обиделись.

— А что за инициатива была?

— Продавать настольные карточные игры для обучения детей основам органики. И субсидировать их из бюджетов Министерств образования. Мы тоже тогда забраковали, хотя и в менее красочных выражениях.

— Ну что же, — подвел итог встречи Седов. — Чтобы там ни случилось, нам надо продолжать работать.

Наверное, это было глупо. Надеяться, что я с полпинка научусь работать в команде. Только сейчас я оценил такт Тиля, с которым мы держали мастерскую, и который никогда не лез мне под руку, давал посильные поручения Скифу и отслеживал, кого из клиентов можно допускать ко мне, а кого нет. Я ведь нечасто сам принимал заказы и общался далеко не со всеми, хотя общее представление, конечно, имел.

Вот сейчас Хмарь смотрит на меня из-под своей рваной челки. Вполне дружелюбно смотрит, между прочим, но я не знаю, что ей сказать. Что предлагал Швед? Подумать о другого человека? Как это сделать-то?

Я вздохнул.

— Может, чаю пойдем попьем? Внизу кухню сделали. Для сотрудников, — предложила Хмарь.

— Не знал. Пошли. Все равно я пока не знаю, как объяснить…

Мы спустились вниз. Судя по тому, что выглядела кухня чуть более обжитой, чем операционная, сделали ее только что. Одновременно с нашей комнатой. Я посмотрел на уровень воды в чайнике и ткнул на кнопку. Тот засветился синим весь целиком.

— Вот ужас-то, — заметила Хмарь. — Как будто кто-то красочки нам решил сварить.

— Надеюсь, там вода, — улыбнулся я.

— Что же еще там может быть? — заволновалась Хмарь.

Она выключила чайник и заглянула внутрь.

— Вода…

— Паранойя, — поддразнил я ее. — Учитывая, что на своем этаже я считаюсь самым злобным параноиком, можем заключить, что это заразно.

Хмарь фыркнула с видом «не дождетесь», закрыла чайник крышкой и снова его включила.

Так с песнями и плясками на пустом месте мы добыли чаю. Чай был в таблетках и в пакетиках, но таблетки мы оставили в покое до лучших времен и заварочного чайника, и взяли что попроще.

Хмарь подергала пакетик за веревочку, осталась довольна полученным цветом и вытащила его. Я подождал подольше. Не очень-то я люблю этот полурастворимый чай, но выпендриваться не надо. Раз он уже есть.

Чай пили молча. Хмарь что-то обдумывала, а я тренировался не думать ни о чем, и у нас вполне получалось.

— Слушай, — наконец подала голос она. — Я помню, что обещала не задавать тебе тупых вопросов, на которые в принципе никто в мире не смог бы ответить. Но сейчас могу задать только такой. И очень хочется.

— Давай, — улыбнулся я. — Я обещаю вести себя прилично. Минут на пятнадцать меня точно хватит.

Хмарь подняла бровь. Это ей очень шло, причем было совершенно непонятно, как ей это удается. Бровь взлетала и изгибалась в двух местах, как горностай, готовый к прыжку. Я залюбовался. Горностай как будто заметил меня и передумал прыгать.

— Я заметила, — кашлянула Хмарь. — Да и Швед тоже. Что ты сначала ломишься во все двери, а потом останавливаешься и каким-то мистическим образом вылавливаешь тот самый вариант. Если с первым заходом все понятно, брутфорсить все до определенного предела могут, там не думать, а трясти надо, то со вторым — загадка. Я понимаю, что это у тебя или профессиональный секрет, или врожденная способность, и у тебя может не быть никакого желания рассказывать. Но нельзя ли мне хоть кусочек? Я тогда могла бы помочь тебе сократить первую фазу. И от этого мы бы все выиграли, ты не должен один лезть через эту стену.

— А! Вот о чем вы все спрашиваете. Тут нет ни секрета, ни врожденных способностей, то, что я делаю, и делаю реже, чем надо бы, — это довольно старая техника. Мой дед — ее адепт, и поделился со мной еще в школе. У нее ограниченный спектр действия, но за счет своей плотной связи с телом она отлично совмещается с органикой.

Бровь-горностай опять начала складываться пополам.

— Эта техника принятия решений, или, вернее, техника выбора, стоит на том, что ты не дергаешь свою память и не мучаешь мозг, а вынимаешь знание из тела. Ты позволяешь ему принять решение.

— Что? — не выдержала Хмарь.

— Вот на этом месте все ломаются, — засмеялся я. — Потому что слишком абсурдно звучит. Я и не настаиваю. И некоторая доля бреда в этом есть, потому что тело само не разговаривает, тебе надо научиться его читать. И мой опыт поможет здесь только частично, потому что твое тело может быть устроено иначе.

Хмарь вздохнула, подложила под себя ногу и ухватила чашку с двух сторон, демонстрируя готовность слушать.

— Откуда ноги растут. Тело — по сути большой накопитель информации. Склад. Твоя личная библиотека. Оно копит в себе знания, не сообщая об этом. И зачастую располагает большим объемом данных, чем ты можешь себе представить. И эта его способность отлично женится с органикой. Проблема в том, что многие вещи закопаны гораздо глубже, чем можно получить по щелчку пальцев, и в добыче их требуется терпение. Самые быстрые ответы, которые я научился извлекать из него, — это «да», «нет» и «не знаю». С «не знаю» проще всего. Ты мысленно задаешь вопрос, а реакции никакой не получаешь. Ну там нос по-прежнему чешется или хвост, но это не ответ. Это значит, что никакой информации у тела нет, и придется тебе пойти еще покопать. Например, у меня сейчас ровно такая проблема с механизмом возврата памяти по всему контуру программы. Я чего-то не дочитал.

Хмарь почесала нос, посмотрела на свою ладонь и кивнула:

— Ладно. Это я могу себе представить. А что с «да» и «нет».

— «Нет» — следующий по простоте ответ. У меня стягивает лопатки. Это однозначное «нет». Причем это не означает, что это на самом деле «нет», это говорит только о том, что та информация, которая есть у тела, скорее сдвигает тебя в эту сторону. Если условный массив данных догрузить, ответ может измениться. А вот с «да», самое сложное. Потому что когда выбор один из одного, тебя просто прошибает уверенностью, что надо поступить именно так. Или может жечь пальцы каким-то воспоминанием. Или голова поворачивается сама собой в нужную сторону, или прямо из ниоткуда формируется мысль. Все это формы «да». Вот, собственно, и всё.