Кончая заметку о «Благонамеренном» необходимо отметить Архив В. А. Жуковского. Приведенные в архиве письма не только любопытны, но и ценны — особенно письма к М. Т. Каче-новскому и наследнику цесаревичу Александру Николаевичу.

Наконец, последнее замечанье: Хороший журнал. Во всяком случае единственный молодой и литературный журнал и эмиграции.'

В. Ч.

Л. н. толстой

неизданные разсказы и пьесы.

Под редакцией С. П. Мельгунова, Т. И. Полнера а А. М. Хирьякова.

С предисловием Т. И. Полнера. Издание т-ва «Н. П. Карбасниковъ»

Париж 1926.

«Посмертные художественные произведения» Толстого, изданные в год после его смерти,заключали в себе только произведения его последнего периода. Настоящая книга, наоборот, включает почти исключительно веши написанные до 1880 года. Только последние 37 (из 317) страниц заняты двумя пьесамл и одним «разговором» позднейшего времени. Эти две пьесы («О пане, который обнищал» 1888 и «Петр Мытарь» 1894.) интересное дополнение к народному театру Толстого. Они построены так-же сжато, быстро, схематически, так-же «срсдневеково», как «Первый Винокур», ьо тогда как «Винокур»нравоучителышйфсфс, вновь опубликованные пьесы — нравоучительные жития. Ценность этих двух «мираклей», особенно первого, велика. Они яркие образцы той сухости в «чистоты», которая отличает все творчество старого Толстого.

Но центр тяжести книги лежит в произведениях более ранних. Здесь на первом месте стоит, по значению и по дате, отрывок «История вчерашнего дня» (18-

51) — первый опыт Толстого в художественной прозе. Значение этого отрывка для понимания природы Толстовского творчества (раннего) огромно. .Это как бы «дни творения» Толстовского мира. Как бы присутствуешь при том, как выбиваются наружу и растут приемы его аналитическо- | го стиля. Это какое-то молодое, до-временное буйство анализа. Толстому надо было сделать большое усилие самоограничения, чтобы написать «Детство», | столь «естественное» по сравне- \ нию со всей современной лиге-ратурой, но столь литературное по сравнению с «Историей вчерашнего дня».

Из других вещей особенно интересны превосходный разскаЗ Как гибнет Любовь (1853). — где впервые разрабатывается тема чистой любви в противопоставлении грязной сил* пола: и ( особенно, вполне законченная комедия Зараженное Семейство (1863). Толстой одно время очень хотел ее видеть на сцене, но скоро охладел к ней. Пьеса интересна в двух отношениях: во первых, как самое яркое и

БИБЛИОГРАФИЯ

крайнее проявление семенного и бытового консерватизма Толстого, непосредственно после женитьбы и накануне «Войны и Мира», — глупый и слабый, но порядочный и «симпатичный» отец семейства блистательно тор-; жествует над «молодым поколением» новых людей, — которое все представлено дураками или негодяями. Во-вторых, комедия интересна, как первый, и уже вполне удачный, опыт Толстого в драматическом искусстве. По

построению комедия несомненно лучше «Плодов просвещения». По изумительному искусству диалога и ьнтонационнной характеристике действующих лиц — она на уровне «Живого трупа» г «Света во тьме». И сами характеры, не лишенные подлинно-комедийной преувеличенности, самым явным образом предвещают создание, в ближайшем будущем, Ростовых, Бергов и Дру-бецких.

Д. С. м.

ОПЫТЪ ОБЗОРА

«Линия ныне отделяющая политику от жизни, — неуловима», сказал Антон Крайний. Правильное наблюдение, верное... Только почему же — - ныне? Если политикой называть не только конференции и диплома-

■ тические рауты, то — и всегда так было. Только раньше политика для пас была привычная.

, II можно было вообразить, затво-

I рившись в особняке Мертвого переулка, что живешь, обходишь-

! ся без нее. II ожидаемая революция не особенно беспокоила: ну

. это явление политическое, — пусть беспокоятся губернаторы н дипломаты. Но вот она пришла.

. Из политической выросла в — социальную. Пролезла и в особ-

; няк, во все углы и щели российские, всю жизнь взбудоражила, привычный порядок "нарушила. II, главное, не кончалась. А с жизнью так смешалась, что стало очевидным: никакой революции, как чего то посторопняго или

I потусторонняго, — нбт; а вот эта непривычная жизнь — «непорядок» и есть революция. Значит — остается отказаться, отвернуться от всей этой жизни, от России. Так и сделали; уехали и постановили: «Пока существуют большевики, — нет России».

; Это провозгласил «известный» русский писатель и мыслитель Д. С. Мережковский. А другие русские писатели остались «там.» Жили и писали. Потому, что не могли не писать, раз — жили. Ходили, ездили по той-же Рос-

сии, слушали ее, видели и писали, писали' страницы русской литературы. Как «русской» литературы? России нет — пустое место. Нет и литературы. «Литературу (?) выбросили "в окно, окно захлопнули». Но ведь, читайте же, пишут же... Кто? Эти... Ну, это «такие непристойные гады, что не уместно мне их и касаться; и если насчет всех прочих сторон политики еще могут найтись спорщики, то уж, бесспорно, никогда еще мир не видел такого полного, такого плоского уродства; земля впервые им оскорблена». (Антон Крайний. Совр. Зап. т. XVIII).

Все это не для полемики выписано. Собираясь писать (скорее как читатель, а не критик) о русской пореволюционной литературе, подумал: неужели и сейчас можно оправдать такой подход к ней? Все жду: когда же наконец Антон Крайний откажется от своих злых, ненужных и неглубоких слов и выскажет свое, пусть резкое, но «литературное» мнение старого литературного критика.

Почти в каждом приходящем из России толстом журнале, альманахе встречаешь теперь одно-два новых имени авторов, выступающих с рассказом, повестью, романом.

Поэты, которые так густо шли в первые годы революции, застопорили. В журналах им отводится места меньше, чем раньше; новые имена попадаются редко —

БИБЛИОГРАФИЯ

все больше уже известные. Разумеется, говорить о каком нибудь кризисе при наличии имеющихся крупных поэтических сил, не приходится. Количественное ослаблен 1е поэтической продукции — факт скорее положительный. Выношенностьи сдержанность дают большую значимость поэтическому слову. Поэтическое ожпв-ленние, если оно питается внешним событием, не может быть долгим. Революционная взметенность подхватила поэтов первыми. Шестым чувством, дарованным поэтам, они первые учуяли в ходе революции поступь истории («наш каждый шаг неловко величав»), поняли, что разрезаны «бессмертные страницы» и, «под небом дрогнувшим тогда», понеслись к открывшимся перспективам

«Л1ы не знаем, кто наш вожатый

II куда фургоны спешат,

Но, как птица из рук .разжатых,

Ветер режет крылом душа. (Н. Тихонов).

Но поскольку внешнее вызывало переустройство лирического мира — оно переставало быть внешним, делалось своим, личным. Поэты возвращались в себя (пли становились «производствен пиками»).

А петь себя труднее, чем воспевать что-нибудь. Узнавать «куда фзргоны спешат», трезво оглядываться вокруг себя пришлось прозаикам. Вначале, когда все всколыхнулось до низов, сорвалось со своих насиженных мест, давать более пли менее широкие литературные обобщения было трудно. Довольствовались в большинстве случаев «кусками», наспех сделанными бытовыми снимками — «обсасывали вещи». Вместе с тем, даже старые, опытного глаза и выработанного приема писатели увидели, что новый «материал» им не дается, а нуждается в ином к нему подходе, в особой художнической хватке. Отсюда — формальная неустойчивость и поиски новых приемов, продолжающиеся и до сего вре-

мени. Но уже сейчас можно подвести кое какие итоги достижений пореволюционной литературы и прощупать некоторые формальные тенденции.

Дать сколь нибудь исчерпывающий обзор творчества отдельных авторов мне не под силу. Ограничусь лишь общими замечаниями о пореволюционной ли-. тературпой жизни в целом, останавливаясь на наиболее характерных для современности или — значительных, на мой взгляд, писателях. Основную, т. с. оф-фнцпальную, классификацию советских писателей на «попутчиков» и пролет-писателей сохраняю и, оставляя последних вне общих суждений, коснусь их отдельно.