Годо — созерцатель космического бытия и Годо. посещающий Веронику в магазине 'Художественный Воск» это одно и то яге существо, одно неделимое целое. Нелепая, скудная жизнь с одной стороны, а с ;сругой стороны исключительная напр я 1 жадность духовных пережив»-'

НИИ.

БИБЛИОГРАФИИ

267

Манекен, прислушивающийся к беседе, ангелов. Недаром при виде осла, Годо —■ созерцатель восклицает: «О мудрость ■осла! его непроходящая философия, его большие глаза, лишенные взора, его толстая кожа, не чувствующая ударов! простота его желании, отсутствие роско-

ши: вода, хлеб и созерцание.,

О воля дремлющая в шерстян-пом сердце!»

На голом камне распускается редчайший цветок. «Шерстяное» сердце преображается в сердце вечное.

Елена Извольская.

В. ОКОЕТЬШУЗЕК

1п1го(1ис1юп а 1а репзёе рпПозорЫдие аНетапйе йершз №е1г$спё. Рапа, ЫЪгате 51оск, 1926.

Блестяще и увлекательно написанная книга Грутхейсена не-«овсбмъ отвечаетъ своему заглавию. Это не столько введение в изучение германской философской мысли последних десятилетий, сколько история одной — правда, кардинальной — философской проблемы. Проблемы, ставшей особенно острой во вторую половину XIX века — о сущности философии

праве ее на существование.

Что такое философия? и можно ли в наше время быть философом? — вот вопросы, которые должна была поставить севе философская мысль после «кру шенпя» метафизических систем начала XIX века; и можно сказать, что весь XIX век ■был для философии веком борьбы за право — или вернее — За оправдание собственного существования.

«Никто больше не верит в философию»,говорит Ницше, «потому что философия сама больше не верит в себя». И действительно, в то время как в древности, в средне века и даже В новое время, философия претендовала на роль ге§шае зтаел-Иагшп, в XIX веке она скромно старается отказом от всякого самостоятельного значения йот всякой самостоятельной роли заставить простить себе свою прежнюю гордыню.

Науки эмансипировались от ! философии; даже психология,

«наука о душе» и та претендует на звание науки, на научный, экспериментальный метод; хочет быть «психологией без души»; протестует против смешения ее с метафизикой. Термин «метафизика» стал в XIX веке почти бранным словом, и претензии философии на «един ственно достоверное познание вечных истин» вызывают даже не возмущение, а только смех.

Что же остается на долю философии? Ведь если она наука, познание, то она должна же иметь и собственный метод и особый объект изучения.

Но невидимому, найти такой объект и такой метод нелегко. II мы видим как все больше и больше философия превращается или в историю философии, или в теорию научного познания, в методологию и теорию науки. Но история философии все же не философия, а только история; а методология и теория науки есть не что иное как попытка примирить науку с существованием философии, из ге§тае превратившейся в апсП-1ат зыепНае. Попытка не удачная вдобавок, ибо наука , не желающая иметь ге§тат, не нуждается в апсШат.

Приходится, повидимому, признать, что философия есть дело прошлого. Что в наше время, хотя еще и моншо быть профессором философии, но быть философом уже нельзя.

БИБЛИОГРАФИЯ

Таково было §го58о тос1о положение германской философской мысли до Ницше. Не таково оно теперь. Как это ни странно, говорит Грутхейсен, обращаясь к французскому читателю, в Германии вновь существует философия и в то время как во Франции «ип ]еипе потте ЯШ... сгоИ аУ01Г диеЦие споке а (Иге... 1ега ип готап... еп АИета^пе И еззауга а .Да1ге ипе РЬНозорЫе».

Этим «возрождением» философии Германия по мнению Грутхейсена, главным образом, обязана Ницше, освободившему философию от связи с наукой, противопоставившему ее науке не как познаие более объективное, чем эта, а наоборот, как наиболее субъективное выражение творческой личности философа. Вдобавок, но мнению Ницше, нет и не может быть познания объективного. Всякое восприятие есть выбор, интерпретация, реакция живого существа на окружающий его 'на него действующий мир. Жизнь сама творит себе своп «мир»; и философия, творец «миросозерцания» только более откровенно и сознательно делает дело жизни.

Нет и не может поэтому быть «.общепризнанной» философии, од ной для всех, ибо каждый философ, поскольку он заслуживает этого имени, должен сам творить себе своп собственный, его личность выражающий мир. И поэтому, хотя философы прошлого стремились к абсолютному познанию вечных и общеобязательных истин, они с!е 1ас-1о только выражали каждый свой собственный, индивидуально отличный ми]). В этом как раз залог их цет ости и непреходящего исторического интереса. Каждый из . их, творя собственный мир, творил но-ные ценности: в этом . —■ в нахождении новых ценностей —■ и должна заключаться роль философии.

Оставим в стороне виталистический прагматизм и оиологизм Ницше, — не будем искать

«источников» его учения. Это все, по мнению Грутхейсена, не важно. Что важно, это то, что Ницше открыл для философии новую область , область ценностей; и, пожалуй, еще важнее то, что он постарался найти для философии ей одной принадлежащую область творчества, что для него философия вновь во-,плотилась в жизнь. Мы не будем следовать за Грутхейсе-ном в его изложении решений — или попыток решений — Диль-тея, Зиммеля, Гуссерля. Философия духа Дильтёя, философия жизни Зиммеля, философия чистой интуиции Гуссерля охарактеризованы им настолько удачно, насколько вообще возмож-вно в нескольких с.:овах охарактеризовать философское учение.

Грутхейсен вполне прав, указывая, что концепции Ницше, Зиммеля и Дильтея не выводят нас на широкую дорогу философского творчества. Они прекрасно объясняют нам прошлое философии, вскрывают субъ ективный характер псевдо-объ-ективных систем. Но может ли философская мысль отказаться от истины? II может ли философ сознательно творить свой субъективный мир? Уйдя от науки не попадет ли он в царство фикции, в царство романа? Познание смысла собственной деятельности не убьет ли в нем наивный импульс к творчеству?

Грутхейсен прав, и мы могли бы указать, как на подтверждение его сомнений па тот факт, что из школы Зиммеля и Дильтея вышло много прекрасных историков, но не вышло ни одного «философа» и что единственный последователь Ницше, который мог бы претендовать на это звание, Н. Гартман не отвергает объективнаго смысла познания и не отказывается от метафизики.

Нам хотелось бы однако сказать несколько слов о «феноменологии» Гуссерля и его школы. Грутхейсен, как нам кажется, слишком суживает значение феноменологического метода, сводя его к анализу имманентн-

БИБЛИОГРАФИЯ

го смысла интенциональных актов. Феноменологическая интуиции стремилась к большему: она, гозрождая метафизическия устремления древней философии, пытается достигнуть интуиции сущностей: отказываясь иметь дело с «фактами», ьонстантиру-емымн и объясняемыми наукой, они не уходит от реальности, замыкаясь в царство чистой мысли. Наоборот, устремления ее онтологичны. Она стремится научить пас «видеть» сущности, те с[ин1(Шаи^, те и д е и, о которых так много писали и смысл которых так мало понимали историки.

Как раз сравнение с теорией познания Ницше могло бы бросить свет на сущность феноменологического '.метода: познание реальной д е й-с т в и т е л ь н о с т н, как справедливо учил Ницше, всегда активно; оно никогда не бывает чистым восприятием, чистой интуицией. Оно всегда пронизано волитивным устремлением. «Феноменологическая редукция», «отвлечение от реальности», о которых говорит Гуссерль, не есть абстракция; это просто на просто уничтожение (теМашШтшз, $иррге88;б) с сложном познавательном акте его Волитпвной. активно проникающей в действительность, компоненты. Освобождение от этого волитивпого .момента, от установки на действие, вот чго дает возможность достигнуть ч и с т о й и птунции. Что чистая интуиция не может иметь своим объектом реальной дествптелыюстп само собой понятно: эта «реальная действительность» коррелятивна действию к воле, активности и жизни. Но мир интуиции не менее, а более реален, чем этот мир. Мир сущностей и качеств — ,не абстракция. Он не беднее, а богаче мира жизни и мира науки.