И её прорвало. Слова посыпались — сбиваясь, перескакивая с одного на другое, без всякой логики и структуры. Она рассказала ему всё. О младшем брате, гениальном программисте, который попал в мясорубку одной из постсоветских военных программ. Об аварии, которая превратила его в «Пациента 4Б» — тело в вегетативном состоянии в закрытом ведомственном санатории.

Она рассказала, как Воронов завербовал её, предложив доступ к технологиям и надежду на исцеление в обмен на её талант. Что её работа на СВР была не выбором, а единственным способом поддерживать жизнь в брате. Она была не сотрудником. Она была заложницей.

Хавьер слушал молча, не перебивая. Каждое её слово било точно в цель. Он думал, что она — игрок. Кукла в руках Воронова. Но она была такой же пешкой, как и он сам. Просто её цепи были невидимы.

— Протокол «Эхо»… — продолжила она, её голос стал тише, сосредоточеннее. Она цеплялась за технические детали, как утопающий за обломок доски. — Это не архив. Это… оружие. Создатель «Шума», Кассиан, он был гением и чудовищем. «Эхо» — его последнее творение. Оно не просто подавляет сигнал. Оно взламывает лимбическую систему носителя и транслирует его самое травмирующее воспоминание. Создаёт волну психической агонии.

Она замолчала, переводя дыхание.

— Любой, кто окажется в радиусе действия… любой, у кого есть хоть малейшая восприимчивость к «Шуму»… он переживёт этот кошмар как свой собственный. Люсия… её мозг не выдержит. Это убьёт её. Или превратит в то же, что и мой брат. Чтобы защитить её… нам нужен якорь.

— Якорь? — повторил Хавьер.

— Эмоциональный якорь, — её глаза блеснули лихорадочным огнём. В них снова появился аналитик, но теперь это был аналитик на грани безумия. — Объект или воспоминание из её прошлого. Что-то, заряженное максимальной положительной эмоцией. Что-то настолько сильное, что сможет удержать её сознание на плаву, когда вокруг будет бушевать шторм.

Она замолчала и посмотрела на Люсию. Во взгляде Лены больше не было научного интереса. Только отчаянная, почти материнская нежность. Она видела не «носителя протокола». Она видела своего брата. И свой единственный, последний шанс.

Тишина в комнате стала плотной. Впервые за всё время Хавьер осознал, что Лена сидит без своих спасительных наушников. Она больше не была защищена белым шумом. Весь ужас мира обрушивался на неё без фильтра. И она не сломалась. Она просто… треснула.

Внутри Хавьера столкнулись два инстинкта.

Один, солдатский, кричал: «Ловушка!». Это была идеальная история. Слишком идеальная. Брат-заложник, секретное оружие, таинственный якорь. Разыграно как по нотам. Инстинкт требовал одного: избавиться от неё. Взять Люсию и бежать. Одному. Как всегда.

Но была и другая часть. Человек, который каждый день видел в зеркале свою вину. Он смотрел на сломленную женщину, которая только что вывернула перед ним душу, и видел в ней отражение. Он узнал её отчаяние. Оно было таким же, как его собственное.

Они не были союзниками. Они были двумя зеркалами, до бесконечности отражающими одну и ту же агонию.

Он молча поднялся. Подошёл к щербатой раковине в углу. Открыл кран. Вода потекла тонкой, ржавой струйкой. Он наполнил пластиковый стаканчик. Ржавчина медленно оседала на дно.

Он вернулся и протянул стакан ей.

Лена посмотрела на его руку, потом на стакан, потом на его лицо. Она не понимала.

— Пей, — сказал он. Голос был ровным.

Она взяла стакан. Пальцы дрожали. Она сделала маленький, судорожный глоток. Протянуть ей воду было единственным, что он мог сделать. Признать, что её боль реальна. Что с этой минуты они в одной лодке, которая стремительно идёт ко дну.

Он отошёл к окну и отодвинул штору. Внизу, на парковке мотеля, стояло несколько машин. За ними — огни ночного шоссе. Бесконечный поток.

«Эмоциональный якорь…»

Слова Лены крутились у него в голове. Что-то, заряженное максимальной положительной эмоцией.

Он посмотрел на Люсию. На её лицо, которое он знал лучше своего. Он помнил её маленькой девочкой с ободранными коленками, подростком с фиолетовой прядью в волосах, молодой женщиной, чьи глаза горели огнём справедливости.

И тут он вспомнил.

Не как туманный флешбэк. А как будто кто-то включил свет в тёмной комнате его прошлого.

Солнце. Белое, безжалостное андалузское солнце. Запах сухой земли и цветущих олив. И тень от старого, раскидистого дерева. Ему двенадцать, ей — семь. В его руках — старая металлическая коробка из-под датского печенья. В её — сокровища.

Он повернулся от окна.

— Я знаю, что это, — сказал он. Его голос прозвучал в тишине оглушительно громко.

Лена подняла на него голову. В её глазах был вопрос.

— Капсула времени.

Он говорил, и слова сами находили дорогу. О той коробке, которую они с Люсией закопали под старой оливой. О её рисунке, где он был рыцарем, а она — принцессой. О выцветшей фотографии их матери, где они оба смеются. И о сломанном компасе их отца. Он всегда показывал на юг. Для них это был символ. Дорога домой всегда ведёт на юг, в их вечное лето, в их безопасный мир.

— Это самый сильный якорь, какой только может быть, — закончил он. — Это всё, что у нас было. Всё, что было настоящим.

Лена слушала, и её лицо менялось. Аналитическая маска исчезла. Она снова была учёным, который нашёл ключ.

— Где это? — спросила она. — Где это дерево?

Хавьер на мгновение замолчал.

— В Андалусии. Рядом с домом… где мы выросли.

Он не сказал ей главного. Что это место — эпицентр его личного землетрясения. Место, куда он клялся никогда не возвращаться. Возвращение туда было не просто риском. Это значило добровольно шагнуть в то самое место, из которого он бежал всю свою жизнь.

И он знал, что должен это сделать. Потому что вина, от которой он бежал, была единственным, что могло теперь спасти Люсию.

Решение было принято. Воздух в комнате изменился. Давящее отчаяние ушло, уступив место холодной, почти самоубийственной решимости. Они начали действовать.

Первым делом — машина. У них оставалось чуть больше трёх тысяч евро наличными. Хавьер оставил Лену с Люсией в мотеле. Он вернулся через два часа за рулём старого, потрёпанного «Seat Ibiza». Двигатель на холостых оборотах издавал звук, похожий на предсмертный кашель. Машина была ржавой, ненадёжной и уродливой. Идеально. Призрак на колёсах.

Пока его не было, Лена работала. Она раздобыла туристическую карту и расчерчивала маршрут. Не по скоростным автострадам, а по второстепенным дорогам. Дольше. Опаснее. Но так у них был шанс.

Они действовали слаженно, понимая друг друга без слов. Он принёс сумку с дешёвой едой. Она уже упаковала их скудные пожитки. Он проверил оружие. Патронов было мало. Слишком мало.

Они вынесли Люсию последней. Хавьер нёс её на руках. Она была лёгкой, почти невесомой. Пугающе лёгкой. Он аккуратно усадил её на заднее сиденье, пристегнул, укрыл одеялом. Лена села рядом, положив её голову себе на колени.

Хавьер сел за руль. Повернул ключ. Двигатель закашлялся и нехотя завёлся. Он бросил последний взгляд на мотель в зеркало заднего вида. Ещё одно брошенное укрытие.

Три тысячи километров. Таково было расстояние между убогим мотелем под Римом и стерильной тишиной московской квартиры, где Антон «Сыч» смотрел на карту Европы. Последний цифровой след беглецов обрывался в районе Рима. Дальше — тишина.

На экране его личного планшета висело непрочитанное сообщение. От неё.

«Антон, я больше не могу. Это не жизнь. Я уезжаю к маме. Прости».

Он смотрел на сообщение несколько секунд. Лицо было непроницаемым, как лёд. Он сжал челюсти так, что на скулах выступили желваки. Его личная жизнь только что превратилась в руины.

Медленным, точным движением он смахнул уведомление с экрана. Словно его и не было.

Потом он снова повернулся к рабочему монитору. Увеличил карту. Его мозг, освобождённый от ненужных эмоций, заработал с холодной, безжалостной эффективностью. От Рима. Куда? На север — контроль. На восток — тупик. Оставался только запад. Франция. Испания. К портам. Или… к прошлому.