Наконец Хендрикс заговорил снова. В его голосе проскользнуло нечто похожее на одобрение, что было страшнее любой критики.

– Хелен, превосходно. Совет директоров… впечатлён вашей решимостью. И эффективностью.

Он выдержал паузу. Хелен знала, что последует дальше.

– Ваш отец… он бы не справился. Он бы увяз в попытках минимизировать потери. Слишком много сантиментов.

Хелен почувствовала, как в основании черепа зарождается знакомая пульсация. Лёгкий, почти незаметный спазм. Нет. Не сейчас.

– Сантименты — это неэффективный ресурс, мистер Хендрикс, — произнесла она, вкладывая в каждое слово ледяную твёрдость.

– Именно, — голос Хендрикса почти потеплел. — Именно поэтому совет принял решение. Должность старшего вице-президента по управлению специальными рисками свободна. Она ваша. Кабинет вашего отца… теперь ваш. Считайте это официальным уведомлением. Поздравляем.

Силуэты на экране задвигались, послышались невнятные звуки одобрения.

Хелен медленно выдохнула.

– Благодарю за доверие.

– Действуйте, Хелен. У вас много работы.

Экран погас. Четыре прямоугольника света исчезли, оставив после себя лишь чёрную, глянцевую пустоту. Хелен осталась одна. Она не чувствовала триумфа. Она не чувствовала ничего. Только усталость, которая впиталась в кости, и далёкий, навязчивый гул в голове.

Она победила там, где сломался её отец. И теперь стояла в его клетке.

Она развернулась и пошла к выходу. Её шаги по толстому ковру были беззвучны. Дверь в конце коридора, та самая дверь, была сделана из тёмного, почти чёрного дерева с массивной латунной ручкой. Она помнила эту ручку с детства. Холодную и тяжёлую.

Она толкнула дверь.

Кабинет был огромным. Пахло старой кожей, деревом и пылью, которую не могла удалить ни одна уборщица — пылью времени. Панорамное окно во всю стену открывало вид на город, раскинувшийся внизу серой, дышащей массой. Мебель была тяжёлой, основательной. Стол из красного дерева, за которым её отец провёл двадцать лет своей жизни. И проиграл её.

Хелен подошла к столу. Провела кончиками пальцев по его гладкой, холодной поверхности. Здесь он принимал решения. Здесь он подписывал приказы. Здесь он выслушал свой приговор от тех же самых силуэтов на экране. И она, Хелен, сидела тогда в углу, как тень, и собирала компромат, доказывая свою лояльность.

И вот она здесь. Победитель.

Пульсация за левым глазом вернулась — острее, настойчивее. Она закрыла глаза. На периферии зрения вспыхнула крошечная точка слепящего света — аура. Предвестник. За ней всегда приходила боль. Такая, что хотелось биться головой о стену, лишь бы заглушить её другой болью.

Она ждала. Секунда. Две. Десять.

Вспышки света плясали под веками. Лёгкая тошнота подкатила к горлу. Мышцы шеи свело знакомым спазмом. Все симптомы были на месте. Весь пролог к аду.

Но сама боль не приходила.

Хелен открыла глаза. Она чувствовала мигрень. Она знала её, как старого врага. Но её не было. Было только её ожидание. Фантомная боль в нервных окончаниях, которые разучились жить без неё. Это было хуже. Гораздо хуже. Это была тишина там, где должен был быть оглушающий шум. Пустота.

Она посмотрела в огромное окно. Город жил своей жизнью, не зная о войнах, которые велись в его тени. В стекле отражалось её лицо — бледное, с тёмными кругами под глазами. Лицо уставшей женщины в пустой комнате, которая получила всё, чего хотела. И не осталось ничего, чего можно было бы желать.

В аналитической лаборатории в Москве царил упорядоченный хаос. Стены были увешаны мониторами. На них светились схемы нейронных связей, потоки кода, диаграммы — всё, что удалось выкачать из руин «Санктума». Воздух был тёплым и пах остывшим кофе и работающей электроникой.

Дмитрий Воронов стоял перед центральным монитором, заложив руки за спину. На экране висела сложная, многоуровневая схема, напоминающая корневую систему больного дерева. Это был проект «Эхо». Исходный код безумия доктора Кросса.

– Мы украли ноты, Леночка, — произнёс Воронов, не оборачиваясь. Его голос был пропитан лёгкой, почти меланхоличной иронией. — Ноты гениальной, но абсолютно безумной симфонии. А дирижёр мёртв. И мы никогда не услышим, как это должно звучать на самом деле.

Лена Орлова стояла рядом, её взгляд был прикован к экрану. Она была одета в строгий тёмный костюм.

– Нам и не нужен дирижёр, Дмитрий Сергеевич, — ответила она тихо, её голос был таким же точным и холодным, как скальпель. — У нас есть партитура. И она подробнее, чем вы думаете.

Она коснулась экрана, увеличивая один из блоков схемы.

– Смотрите. Триггер. Он основан не на семантике, не на значении слова. Он основан на фонемном диссонансе. Последовательность звуков, которая вступает в конфликт с базовым ритмом речевого центра. Он не убеждает подсознание. Он ломает его на самом примитивном уровне. На уровне звука. Это… это грубо. Но гениально в своей простоте.

Воронов хмыкнул.

– Грубо, но эффективно. Как кувалда. А я всегда предпочитал скальпель. Жаль, очень жаль…

Он отвернулся от мониторов и подошёл к окну. За стеклом медленно падал крупный, тяжёлый снег, укрывая Москву белым саваном. Он чувствовал себя обманутым. Он гнался за ключом к человеческой душе, а получил лишь техническую инструкцию по взлому. Это было всё равно что охотиться за Моной Лизой, а украсть лишь список красок, на которых она была написана. Полезно для ремесленников. Бесполезно для ценителей.

Пока он стоял спиной, Лена сделала быстрое, почти незаметное движение. Её рука скользнула к порту системного блока. В пальцах была зажата крошечная флешка, похожая на ноготь. Щелчок. Она скопировала один-единственный файл. Не всю базу данных «Эхо». Не протоколы активации. Она скопировала папку с названием «Процедуры подавления. Формирование лоскутной памяти».

На долю секунды её лицо утратило непроницаемость. Губы сжались плотнее, во взгляде промелькнуло что-то застарелое, почти отчаянное. Не амбиция. Что-то личное.

Через три секунды флешка исчезла в кармане её пиджака. Когда Воронов обернулся, Лена снова смотрела на экран с непроницаемым видом.

Он вздохнул, глядя на падающий снег. Его начальство в Москве будет довольно. Он привёз им технологию. Оружие. Его карьере ничего не угрожало. Но для себя он проиграл.

Мы не будем создавать поэтов, — подумал он с глубоким, всепоглощающим цинизмом. — Мы будем штамповать говорящие орудия. Какая скука.

Эта война никогда не закончится. Она просто станет уродливее. Он достал из кармана шёлковый платок и начал медленно протирать идеально чистые очки. Ритуал. Единственное, что ещё имело смысл в этом мире без поэзии.

Палуба старого автомобильного парома была мокрой и серой. Всё было серым. С низкого, тяжёлого неба сыпалась ледяная морось. Вода Ла-Манша — свинцовая, тяжёлая, без единого блика. Ржавые борта парома. Даже воздух казался серым и безвкусным. Он пах солью, холодом и дизельным выхлопом.

Хавьер Рейес сидел на металлической скамье рядом с Люсией. Она была укутана в тонкое больничное одеяло, поверх которого лежала его собственная куртка. Её руки неподвижно лежали на коленях. Она смотрела прямо перед собой, на линию горизонта, где небо сливалось с водой. Её лицо было идеальной, неподвижной маской. Пустой.

Он не знал, сколько они уже так сидят. Час. Два. Время превратилось в монотонную, глухую вибрацию паромного двигателя, которая проникала сквозь подошвы ботинок, сквозь скамью, прямо в кости. Постоянный, неумолимый шум. Фон его новой реальности.

Он вывез её. Он прорвался через огонь, бетон и чужую смерть. Он вытащил её из ада. Он победил.

Но глядя на пустую оболочку, которая когда-то была его сестрой, он не чувствовал ничего, кроме свинцовой тяжести в груди. Вина, которая гнала его через полмира, никуда не делась. Она просто сменила форму. Раньше это был острый крюк. Теперь — тупой, тяжёлый камень.