К 1990-м годам многие работодатели-женщины стали несколько чаще, чем раньше, понимать необходимость гибкого графика и отпусков, особенно после подписания Клинтоном в 1993 году Закона о семейном и медицинском отпуске, который обязывал предприятия с числом сотрудников более пятидесяти человек предоставлять до двенадцати недель неоплачиваемого отпуска работникам, включая отцов или матерей с новорожденными детьми, которым требовался отпуск. Благодаря распространению персональных компьютеров и Интернета несколько больший процент работающих женщин смог работать дома хотя бы неполный рабочий день.[684] Эти и другие тенденции, дополняя предыдущие достижения 1960-х годов, привели к значительным успехам американских женщин. В среднем экономическое положение работающих женщин было значительно лучше, чем в предыдущие десятилетия. Они также добились медленных, но обнадеживающих успехов в политической сфере: Число женщин, занимающих места в Палате представителей, выросло с двадцати восьми в 1991 году до шестидесяти двух в 2001 году; число женщин в Сенате за те же годы увеличилось с трех до тринадцати.[685]
Эти и другие события, отражающие восприимчивость к прогрессивным переменам, которые часто были характерны для американской культуры, представляли собой движение вперёд от многих социальных и культурных моделей якобы старых добрых дней. Хотя консерваторы в 1990-е годы добились успеха в политических битвах против государственной политики Клинтона, такой как реформа здравоохранения, они продолжали сопротивляться приливам культурных перемен. Они, конечно, не выигрывали все культурные войны.
Было очевидно, что за некоторые из этих социальных и культурных изменений 1990-х годов пришлось заплатить. Многие либералы предупреждали, что это особенно касается самого известного из этих изменений: снижения уровня преступности. Хотя четкого мнения об источниках этого широко приветствуемого улучшения не было, эксперты перечислили несколько вероятных причин, включая снижение с 1970-х годов доли молодёжи среди населения, улучшение экономических условий и гораздо более эффективную работу местной полиции, которая стала быстрее обращать внимание общественности на признаки ухудшения состояния района, такие как граффити и разбитые окна.[686]
Однако обеспокоенные наблюдатели указывали на другие тенденции, в частности на влияние более жестких процедур вынесения приговоров, таких как калифорнийский закон 1994 года «три удара — и ты вне игры». Этот закон, более жесткий, чем федеральная мера и чем двадцать четыре аналогичных закона, принятых законодательными собраниями штатов в последующие несколько лет, предусматривал обязательное тюремное заключение сроком от двадцати пяти лет до пожизненного для тех, кто трижды совершил уголовное преступление, включая тех, чья третья судимость была вынесена за мелкую кражу в магазине или хранение наркотиков.[687] В 1990-е годы национальные репрессии, особенно в рамках «войн» с наркотиками, также стали более жесткими, чем ранее, что привело к значительному росту числа обвинительных приговоров и увеличению средней продолжительности сроков заключения на 13% в течение десятилетия. В период с 1970 по 2000 год население американских тюрем и колоний увеличилось в пять раз, подскочив (особенно в 1990-е годы) примерно до 2,1 миллиона человек.[688] Более 50% всех федеральных заключенных и 22% заключенных штатов и местных органов власти за эти тридцать лет были заключены в тюрьму в результате приговоров, связанных с наркотиками.
Многие консерваторы радовались этим репрессиям, считая, что, убирая преступников с улиц, они многое сделали для сдерживания серьёзных преступлений. Однако уровень многих видов тяжких преступлений хотя и снизился по сравнению с 1980-ми годами, но все равно был значительно выше, чем в 1950-х и начале 1960-х годов. Ужесточение законов и приговоров, особенно в отношении ненасильственных преступников, мало что дало для подавления все ещё процветающей торговли наркотиками. Законы привели к резкому росту строительства тюрем и пенитенциарных учреждений, что отвлекло государственные средства от других целей, таких как школы, дороги и здравоохранение.[689] Рост числа заключенных был ошеломляюще высок. К 2003 году за решеткой находилось почти 8 американцев на 1000 человек населения. Это было намного выше, чем в Великобритании, стране, которая занимала второе место по этому показателю.
Статистика преступности в зависимости от расы, как и ранее, остается особенно пугающей. В начале 2000-х годов официально сообщалось, что 12% чернокожих мужчин в возрасте от двадцати до тридцати четырех лет и 4% латиноамериканцев этого возраста находились в тюрьме или в заключении. Для сравнения, среди белых мужчин аналогичного возраста в заключении находилось лишь 1,2%. В 2003 году афроамериканцы, составлявшие 12,3% населения, составляли 46% всех заключенных в США (по сравнению с 36% белых и 17,6% латиноамериканцев). Примерно четвертая часть всех федеральных заключенных не являлась гражданами США. В том же году Министерство юстиции подсчитало, что 28% чернокожих мужчин в какой-то момент своей жизни отсидят в тюрьме или колонии.[690]
Подобная статистика неизбежно обостряет расовые войны. В то время как лидеры меньшинств, поддерживаемые белыми либералами, видели в цифрах отчасти доказательство притеснений, особенно со стороны полиции, от которых по-прежнему страдают цветные люди, многие другие американцы находили в статистике подтверждение своей убежденности в том, что чёрные и (в меньшей степени) латиноамериканцы склонны к беззаконию и заслуживают любых наказаний, которые они получают.
МНОГИЕ ДРУГИЕ КУЛЬТУРНЫЕ И СОЦИАЛЬНЫЕ ТЕНДЕНЦИИ 1990-х годов продолжали тревожить современных американцев, как правых, так и левых, и внушать обеспокоенным людям мысль о том, что нация находится в упадке и ведет войну за культуру.
Одной из таких тенденций, давно ставшей бичом как для консерваторов, так и для многих ком-мунитаристов, было перегретое, по их мнению, правосознание. Растущие ожидания, жаловались они, продолжают усиливать «эгоистичные» группы интересов, чье чувство собственного достоинства не знает границ. Трезвая оценка таких ожиданий профессора права из Гарварда Мэри Энн Глендон (Rights Talk), появившаяся в 1991 году, помогла привлечь внимание к этому явлению. По её словам, «разговоры о правах способствуют формированию нереалистичных ожиданий, усиливают социальные конфликты и препятствуют диалогу, который мог бы привести к консенсусу».[691]
Другие, обеспокоенные ростом правосознания, указывали на тенденции в юридической профессии, которая в Соединенных Штатах, похоже, становилась все более влиятельной. По оценкам 1993 года, в Америке насчитывалось более 800 000 юристов, или 307 на каждые 100 000 населения, в отличие от 103 на 100 000 в Великобритании и только 21 на 100 000 в Японии. Десятилетие спустя число юристов в Америке превысило миллион.[692] Хотя наибольший рост профессии произошел в сфере бизнеса и корпоративного права, многие из этих адвокатов специализировались на делах о сексуальных домогательствах или личных травмах, таких как дело, по которому McDonald’s получил 2,9 миллиона долларов, и создали то, что один ученый назвал «судебным взрывом». Некоторые из этих дел, особенно связанные с врачебной халатностью, привели к присуждению компенсации за «боль и страдания», которая достигала девятизначных цифр. Судебные адвокаты, умело выступавшие перед присяжными, такие как Джон Эдвардс, адвокат из Северной Каролины, выигравший выборы в Сенат США в 1998 году (и баллотировавшийся в качестве кандидата в вице-президенты от Демократической партии в 2004 году), получали гонорары — обычно около трети или более от присужденных сумм, — которые возносили их в ряды мультимиллионеров.
