Он сделал паузу, чтобы Ваймс оценил глубину мысли.

— Э-э… не так говорят, когда тебе просто пирог не понравился. Когда мне пирог не нравится, я говорю: «Жёсткий, зараза». Или «Начинка какая-то подозрительная». А так… — он снова ткнул пальцем в текст, — …так говорит человек, который хочет, чтобы все думали, будто он разбирается в пирогах лучше самого пекаря. Это ж личное, Сэм. Понимаешь? Это не просто жалоба. Это… унижение. Так жалуется человек, у которого этот пекарь, к примеру, жену увёл. Или… — Колон на секунду задумался, припоминая вселенские обиды, — …или выиграл первый приз за лучший пирог на Ярмарке Толстяков, а он был только вторым!

Ваймс замер. Кружка с кофе застыла на полпути ко рту.

Мысль. Простая, нелепая, идиотская мысль, высказанная человеком, чей мыслительный процесс обычно не заходил дальше выбора между сосиской и пирогом, ударила его по голове с силой дубинки тролля.

Он искал системного врага. Террориста. Анархиста. Философа с бомбой. Он гонялся за призраком, за концепцией, за безликим гением, который вёл войну с городом.

А что, если Колон прав? Что, если всё это время он искал не того? Не того, кто ненавидит систему… а того, кого система сломала? Того, кто проиграл. Не гения. А просто очень, очень, очень обиженного человека с доступом к новому, смертоносному оружию.

Впервые за много проклятых дней в глазах коммандера Сэмюэля Ваймса появилось не отчаяние, не бессильный гнев и не тупая усталость. В них появился холодный, острый, как осколок стекла, блеск охотничьего азарта.

Он нашёл след.

Утро в Овальном кабинете выдалось злое.

Не привычная анк-морпоркская муть, не серая взвесь, обещающая обычный день взяток и мелкого насилия, а резкое, безжалостное утро. Солнце пронзало высокие окна косыми копьями света, и в этих лучах каждая пылинка, танцующая в воздухе, казалась крошечным, персональным обвинением.

Сэм Ваймс стоял в центре этого светового столпа, и что-то в нём изменилось. Впервые за долгие, выматывающие недели он не выглядел как человек, которого только что вытащили из-под обломков рухнувшего здания. Его спина была почти прямой. Глаза, хоть и утопали в привычных фиолетовых впадинах, горели сухим, лихорадочным огнём. Он не просил. Не докладывал. Он выдвигал ультиматум самой реальности, и лорд Витинари был её ближайшим представителем.

— Я искал не там, — голос Ваймса был как скрежет ржавого железа по камню, без всяких предисловий. — Всё это проклятое время. Я гонялся за философами с бомбами. За анархистами. За теми, кто хочет всё сломать. Чушь. Полная чушь собачья.

Он умолк, втягивая воздух.

— Я должен искать того, кого сломали.

Лорд Витинари не поднял глаз от бумаг, изучаемых с таким пристальным вниманием, словно это была единственная интересная вещь во всей вселенной. Его перо продолжало царапать пергамент. Звук был тонким, методичным, раздражающим.

— Любопытная семантическая инверсия, коммандер. Продолжайте.

— Мне нужны архивы, — Ваймс шагнул вперёд, нарушая невидимую границу, очерченную ковром и приличиями. Движение вышло резким, хищным. — Всех Гильдий. За последние… да, лет за десять. Мне нужны не те, кого поймали с поличным. Не воры и не убийцы. Мне нужны те, кого вышвырнули за… за мелочь. За «несоответствие стандарту». За то, что их работа была идеальна на девяносто девять и девять десятых процента, а не на все сто. Я ищу…

Он запнулся, пытаясь облечь кипящую в черепе догадку в слова, которые не звучали бы как бред сумасшедшего.

Витинари перестал писать. Он медленно, с ритуальной точностью, обмакнул кончик пера в чернильницу, а затем прикоснулся им к промокашке. На серой бумаге осталась одна-единственная, идеально круглая клякса. Затем он поднял глаза. Его взгляд был холоднее и чище льда на реке Анк в мёртвую зиму, и в нём не было ничего, кроме чистого, беспримесного интеллекта.

— Вы ищете человека, для которого слово «почти» является синонимом слова «ничто». Я вас правильно понял, коммандер?

Ваймс осёкся. Воздух вышел из его лёгких с тихим свистом. Точность формулировки одновременно сбила его с толку и придала уверенности. Патриций не просто слушал. Он понял. Может быть, понял даже раньше, чем сам Ваймс договорил.

— Да, — выдохнул он, и в голосе прозвучало нечто похожее на благоговение перед этой безжалостной ясностью. — Да. Именно его.

Витинари несколько секунд смотрел на Ваймса, и в уголках его тонких губ промелькнула тень чего-то, что у менее опасного человека сошло бы за усмешку.

— Ваше рвение похвально, коммандер. Нечасто в этом кабинете наблюдаешь такой… энтузиазм. Хорошо. Драмкнотт подготовит для вас соответствующее распоряжение. Вы получите доступ в Центральный Городской Архив.

Он снова взялся за перо. Аудиенция была окончена.

— Надеюсь, вы любите бумажную работу, коммандер, — добавил он, уже погружаясь в свои документы. — Говорят, она облагораживает. Хотя, глядя на большинство наших чиновников, в этом можно усомниться.

Центральный Городской Архив не был просто зданием. Это был организм. Древний, медленный, дышащий пылью организм, чьими внутренностями были бесконечные ряды стеллажей, а кровью — выцветшие чернила на хрупком, как крылья мотылька, пергаменте.

Здесь пахло.

Пахло не просто пылью — это было бы слишком примитивно. Это был сложный, многослойный аромат, который оседал в лёгких и на языке. Он состоял из запаха сухой, рассыпающейся в труху бумаги, кисловатого духа старого клея и, самое главное, чего-то ещё — тонкого, почти неосязаемого запаха спрессованного времени, забытых жизней и тысяч маленьких, аккуратно заархивированных трагедий.

Ваймс вдохнул этот воздух и почувствовал, как его утренний, почти маниакальный энтузиазм сдувается, как проколотый свиной пузырь.

Их встретил главный архивариус, мистер Фолдэр. Он и сам выглядел так, будто его только что сняли с полки: сухой, тонкий, в одежде неопределённого серого цвета, идеально совпадающего с оттенком пыли на верхних стеллажах. У него были очки в тонкой оправе и выражение лица, говорившее, что лучший в мире звук — это тишина, а худший — шаги посетителей. Он был не хранителем. Он был первосвященником культа забвения.

— Распоряжение от Патриция, — Ваймс протянул ему бумагу, стараясь не нарушить местную экосистему резкими движениями.

Мистер Фолдэр взял документ двумя пальцами, словно тот был заразен. Он читал его так долго, что Ваймс успел мысленно выкурить целую сигару и начать вторую.

— Форма тридцать восемь-бэ, — наконец произнёс он, не глядя на них, его голос был сухим шелестом. — Запрос на ознакомление с делами об отлучении от ремесла, категория: незначительные дисциплинарные нарушения. Заполните в трёх экземплярах. Перо вон там. Не капать.

Констебль Моркоу, невозмутимый, как скала, на которой разбиваются волны идиотизма, взял три огромных листа и принялся их заполнять с той же сосредоточенностью, с какой он писал бы рапорт о конце света. Утро сменилось полуднем, а затем начало клониться к вечеру, слившись в один бесконечный, серый день. День бюрократической войны с мистером Фолдэром, который находил ошибки в заполнении («Здесь нужно указать не только имя, но и все известные прозвища, согласно циркуляру номер семь от года Празднования Тысячелетия»), и утомительного перебирания папок.

Дела, дела, дела. Сотни папок, похожих друг на друга, как две капли грязной воды. Булочник, изгнанный за «недостаточную воздушность круассана». Каменщик, чья стена имела отклонение в одну сотую дюйма от идеального отвеса. Портной, чей шов был признан «эстетически неудовлетворительным». К вечеру у Ваймса онемели пальцы, а в голове гудело от серой, монотонной карусели чужих неудач. В каждой папке — маленькая, высохшая, как осенний лист, трагедия.

— Это всё не то, — бормотал Ваймс, протирая уставшие глаза, под веками скрипел песок. — Здесь… здесь просто обида. Зависть. Мелочность. А я ищу… я ищу одержимость.