Ваймс медленно опустился обратно на стул. Он смотрел на дрожащие руки старого мастера, и в его глазах, до этого наполненных лишь презрением и усталостью, появилось что-то другое. Это была холодная, спокойная, сосредоточенная ярость. Ярость хирурга, обнаружившего раковую опухоль, которую нужно вырезать. Немедленно.

Он аккуратно сложил клочок бумаги и убрал его во внутренний карман плаща.

— Имя, — сказал он. Голос его был тихим, но в наступившей тишине дежурки он прозвучал, как удар молота.

— Томас Мозоль, сэр.

— Нет, — Ваймс поднял на него взгляд, и Томас Мозоль впервые увидел глаза коммандера Городской Стражи. Они были как два кусочка серого льда. — Я спрашиваю имя подозреваемого по вашему делу, мистер Мозоль. Имя того, кто оставил отзыв.

Это больше не было общественной чесоткой.

Это стало его делом.

Воздух в дежурке на Псевдополис-Ярд можно было резать ножом и продавать как биологическое оружие. Он состоял из слоёв, как скверный пирог. Внизу — кисловатый дух немытого тролля и мокрой шерсти оборотня. Посередине — густой, как патока, дым самых дешёвых сигар и едкий пар кофе, который заварили ещё при прошлом Патриции и с тех пор лишь доливали кипятком. А сверху, вишенкой на этом торте отчаяния, витал тонкий, почти неосязаемый аромат всеобщей паники. Для коммандера Сэмюэля Ваймса всё это сливалось в один-единственный запах. Запах работы.

Он сидел за столом, и его пальцы, привыкшие к рукояти меча, неуклюже вертели клочок бумаги. Донос. Отчёт. Отзыв. Как ни назови эту дрянь. Слова, выведенные на нём, не были ложью. После ухода старого сапожника Мозоля, чьё лицо напоминало карту всех горестей мира, Ваймс задал пару вопросов. Нет, не ложь. Нечто бесконечно хуже.

Правда.

«Сапоги крепкие, но стелька смещена на два миллиметра влево. Не идеально. 1 крыса».

Два. Миллиметра.

Тот самый внутренний коп, которого разбудил вчерашний визит старика, окончательно стряхнул с себя сон. Этот коп не был циником. Он был фанатиком. Фанатиком Порядка. Не Закона, который в Анк-Морпорке был товаром, с ценником, зависящим от толщины кошелька. А Порядка. Того самого, где вещи находятся на своих местах. Где сапожник шьёт сапоги, мясник рубит мясо, а вор, чтоб его, крадёт по утверждённому Гильдией прейскуранту, не доставляя лишних хлопот.

Эта новая зараза, эта общественная чесотка, эта чернильная блевотина, как он её про себя называл, ломала Порядок на уровне фундамента. Она превращала мир в дрожащее желе из мнений, где не было ни правых, ни виноватых, а были только оценки.

Он встал так резко, что стул издал звук, похожий на предсмертный хрип.

— Колон!

Сержант Фред Колон, изучавший в тот момент что-то чрезвычайно важное на дне своей кружки, вздрогнул, едва не расплескав драгоценное содержимое.

— Сэр?

— Со мной, — бросил Ваймс, уже на ходу вцепляясь в свой плащ, словно это был единственный твёрдый предмет в этом зыбком мире.

— Так точно, сэр. А… это… ловить кого-то?

— Хуже, — пробормотал Ваймс, толкая скрипучую дверь. — Мы идём смотреть.

— Смотреть?

— Да. На преступление, у которого нет ни трупа, ни украденных вещей. У него есть только оценка.

Сержант Колон благоразумно промолчал. Он слишком давно служил, чтобы не распознать этот особый блеск в глазах коммандера. Блеск, который обычно предшествовал либо гениальному озарению, либо аресту парочки герцогов и одного верховного жреца Слепого Ио.

Они шагнули в утро. Анк-Морпорк выдыхал в небо привычные клубы пара, дыма, проклятий и запаха жареного лука. Возле моста через Анк торговка уже вываливала на прилавок то, что она без тени смущения называла «сосисками в булке», хотя ни один мясник не признал бы в этом мяса, а ни один пекарь — булки. Но люди брали. Это было быстро, дёшево и, если очень повезёт, не смертельно.

Но чем ближе они подходили к Улице Молчаливых Ремесленников, тем гуще становилась тишина. Она наваливалась, вытесняя привычный городской шум. Стук молотков, шипение раскалённого металла в кадке с водой, визг точильного камня — всё это тонуло, уступая место чему-то вязкому, неестественному.

Ваймс замер на углу. Он ожидал увидеть одну закрытую лавку. Может, пару сочувствующих соседей, шепчущихся на пороге. Но к этому он готов не был.

Улица была мертва.

Лавки были открыты. Двери — распахнуты. На порогах стояли их хозяева. Кузнецы, кожевники, плотники, пекари. Крупные мужчины с руками, созданными для тяжёлой работы, стояли, как истуканы, и просто смотрели. Смотрели на редких прохожих затравленным, загнанным взглядом. Взглядом, в котором не было ни гордости, ни злости. Только страх. И время от времени их глаза дёргались в сторону угла, где на кирпичной стене тускло, как глаз больной рыбы, светилась «Шепчущая доска».

Самым страшным было не то, что Ваймс видел. А то, чего он не чувствовал. Воздух не пах свежим хлебом. Не пах раскалённым железом, дублёной кожей или стружкой. Он пах только сыростью мостовой и пылью. А ещё — молчанием. А в Анк-Морпорке, как знал любой стражник, молчание всегда пахло страхом.

— Крысиные зубы, — выдохнул Ваймс.

— Сэр? — Колон нервно переступил с ноги на ногу. Ему здесь не нравилось. Слишком тихо. В его мире тишина всегда означала засаду.

— Пойдём, — Ваймс кивнул в сторону пекарни с вывеской «Свежайший хлеб от семьи Бротт».

На витрине, за безупречно вымытым стеклом, лежали булочки, идеальные, как мечта. Караваи с золотистой, потрескавшейся корочкой. Пироги, из которых, казалось, вот-вот пойдёт пар. Произведение искусства. Но перед пекарней не было очереди. Ни единого человека.

Ваймс подошёл к «Шепчущей доске». Его глаза бежали по строчкам, и с каждой из них лицо его каменело.

«Заведение: Пекарня Бротт. Отзыв: Хлеб свежий, но толщина корочки составляет 3,3 миллиметра, что на 0,3 мм превышает стандарт, установленный Гильдией Пекарей в последней редакции. Непрофессионально. 1 крыса».

«Заведение: Пекарня Бротт. Отзыв: Пирог с мясом вкусный, однако температура подачи составила 68 градусов по Цельсию, что на 2 градуса ниже оптимальной. Едва тёплый. 1 крыса».

«Заведение: Пекарня Бротт. Отзыв: Продавец (Герр Бротт) улыбнулся, но как-то криво. Глаза при этом остались злыми. Сразу видно, что покупателям не рад. Плохой сервис. 1 крыса».

Ваймс молчал. Он просто стоял и смотрел на это цифровое кладбище, и в голове его стучал один-единственный молот. Это была не просто атака. Это была казнь. Холодная, методичная, с точностью хирурга.

Колон заглянул ему через плечо. Почесал в затылке.

— Странно всё это, сэр, — пробормотал он. — Вроде ж… ну… и не врут. Я вчера тут булочку брал, так корочка и правда была того… плотновата.

Ваймс застыл. Он медленно, очень медленно повернул голову и посмотрел на сержанта. И в этот момент что-то с оглушительным скрежетом встало на свои места.

Он искал не того. С самого начала. Он шёл по следу лжеца, мошенника, клеветника. Какого-нибудь мерзавца, сводящего счёты с конкурентами.

Но всё было хуже. Бесконечно хуже.

Он искал не лжеца. Он искал фанатика. Одержимого. Святого инквизитора с линейкой и циркулем, который решил перекроить по ним весь мир. Он искал того, кто не просто не лжёт, а кто возвёл Правду в ранг абсолютного оружия. Того, кто использует её, как скальпель, чтобы вырезать из мира всё живое, всё тёплое, всё несовершенное, что не вписывается в его безупречные, нечеловеческие стандарты.

Как, чтоб его разорвало, арестовать кого-то за то, что он говорит правду?

— Пошли отсюда, Фред, — сказал Ваймс, и голос его стал глухим. — Кажется, мне нужно поговорить с пострадавшим.

Герр Бротт сидел на жёстком стуле для посетителей и был похож на один из своих вчерашних, непроданных пирогов — поникший, остывший и серый. Он был крупным мужчиной с руками, созданными, чтобы месить тесто и ломать челюсти, но сейчас эти руки безвольно лежали на коленях, как два мёртвых голубя.