Его безупречный план, точный, как его лучший хронометр, утонул в этом тёплом, липком, неостановимом болоте коллективной глупости.

Его оружие — критика, основанная на фактах, — было обесценено. Его философия — о тирании репутации — была высмеяна. Он пытался доказать, что репутация — это тюрьма из строгих правил. А город с хохотом ответил ему, что это просто бардак. Их бардак. И они его любят.

Взгляд медленно опустился на его руки. Те самые руки, которые когда-то могли создать механизм, ошибающийся на тысячную долю секунды в год. Теперь они дрожали. Мелкой, неконтролируемой дрожью. Он снова переживал то, что чувствовал тогда, у постели жены — абсолютное, тошнотворное бессилие перед хаосом. Перед хаосом болезни, горя, жизни.

Он больше не слышал тихий шёпот досок. В ушах у него стоял оглушительный, невидимый, но абсолютно реальный хохот всего города. И этот хохот был не над безликим «Летописцем». Он был личным. Город смеялся над ним, Алистером Мампом. Над его трагедией, которую он считал уникальной и эпической, а они превратили в анекдот. Над его смехотворно серьёзным отношением к жизни.

Он был сломлен. Не как механизм, который можно починить. А как человек. Окончательно.

Дождь не просто шёл. Он взыскивал.

Словно безымянный, серый коллектор, посланный богами взыскать с Анк-Морпорка какой-то давний, безнадёжный долг, он делал свою работу без ярости, но с упрямством гранита. Он не тратил силы на гром. Не разменивался на молнии. Он просто лил. Методично, ровно, капля за каплей отмывая город от самого себя. Вода сочилась по каменным венам горгулий, превращая их вековые гримасы в маски плакальщиков. Она барабанила по крышам с настойчивостью дятла, долбящего мёртвое дерево, и превращала брусчатку в чёрное, сальное зеркало, отражавшее лишь серое, пустое брюхо неба.

Коммандер Ваймс смотрел в это зеркало из окна своего кабинета. Азарт, та злая, тощая гончая, что жила у него в рёбрах, выдохся. Пропал. Её разбудили, заставили бежать по следу, путая запах правды и лжи, а когда она наконец настигла дичь — измученную, загнанную, жалкую — ей приказали сидеть. Просто сидеть и смотреть, как всё заканчивается. Собакам такое не нравится. Они от этого болеют.

За спиной раздалось покашливание. Не простое, а сложносочинённое, с тихим, но отчётливым «т-с-с-с» в середине.

Ваймс обернулся.

Перед ним стоял гном, почти точная, хоть и менее побитая жизнью, копия Игоря из судмедэкспертизы. Тот же зелёный фартук, та же одержимость в глазах, только швы на его лице были тонкими, как паутина, а в зрачках горел не огонь реанимации, а холодный, голубоватый свет вычислительных рун. Это был И-Гор, специалист из нового, экспериментального отдела Стражи под названием «И-Гор-итмика».

— Т-с-с-эр коммандер, — прошипел он. В его руках была сланцевая табличка, на которой тускло светились цифры и руны. Он протянул её Ваймсу, как священную реликвию. — Мы его нашли. Или, т-точнее, его… э-э… информационный отпечаток.

Ваймс взял табличку. Холодная, гладкая. Мёртвая.

— Объясни, — голос прозвучал глухо, будто пробивался через толщу речной воды.

— О, это б-было так кра-си-во, т-с-с-эр! — глаза И-Гора вспыхнули. Он словно описывал не полицейскую процедуру, а рождение новой звезды. — Когда он вт-тупил в полемику, он о-оставил… как бы это сказать… т-тепловой ш-шлейф в ш-шепчущей ш-шине! Понимаете, каждый отзыв, каждый ответ — это кро-охотный вы-ыброс эмпирической энергии! Обычно он рассеивается, но он так… так эмоционально отвечал вам… то есть, я хотел сказать, анонимному оппоненту… что ш-шлейф получился плотным, почти ж-живым! Мы просто пошли по нему, как по кровавому следу. Это элегантно!

Ваймс моргнул. Элегантно. Ему показалось, будто ему только что с восторгом объяснили, как красиво разлетаются мозги при выстреле в голову.

— Где? — спросил он, возвращая табличку.

— Старая Часовая Башня, т-с-с-эр. Улица Забытых Ремёсел. С-сигнал оттуда. Почти не движется.

Ваймс кивнул. Улица Забытых Ремёсел. Город не упускал случая для иронии. Он обвёл взглядом свой отряд, уже собравшийся у двери. Сержант Колон, выглядевший так, будто его только что выдернули из очень приятного сна про сосиски, и он всё ещё не уверен, на какой стороне реальности находится. Капрал Шноббс, который, пользуясь моментом, незаметно подбирал с пола оброненную кем-то пуговицу. Констебль Ангва, застывшая у стены, её лицо было напряжённым, а взгляд направлен куда-то сквозь стену. И пара новичков, на чьих лицах возбуждение боролось со страхом и почти проигрывало. Отличный отряд для тихого, мокрого конца света.

— Пошли, — бросил Ваймс, накидывая плащ, который так и не успел просохнуть. — И постарайтесь не утонуть по дороге.

Они вышли в дождь.

Улицы были пусты. Анк-Морпорк, город, который никогда не спал, решил, кажется, вздремнуть под эту бесконечную колыбельную. Даже «Шепчущие доски», обычно сияющие наглым, всезнающим светом, выглядели жалко. Дождь стекал по их поверхности, и руны отзывов расплывались, словно написанные дешёвыми чернилами. Городская правда размокала на глазах, превращаясь в грязную кашу.

Шли молча. Звук шагов тонул в шуме воды. Сержант Колон уже через квартал начал издавать отчётливое хлюпанье, которое ясно говорило о том, что его сапоги, как и их владелец, не были готовы к такому повороту событий. Шноббс, пригибаясь, всматривался в ручейки, текущие по мостовой, в надежде разглядеть блеск оброненной монеты.

Внезапная остановка Ангвы заставила Ваймса, шедшего впереди, замереть, вскинув руку. Весь отряд застыл.

— Что там? — его шёпот едва пробивался сквозь шум дождя.

Она нахмурилась, её брови сошлись на переносице.

— Не знаю, сэр, — её голос был таким же тихим. — Запах. Это не он… то есть, не его запах. Это что-то другое.

— Что?

Она помолчала, подбирая слова. Это было то, что Ваймс ценил в ней: она не просто нюхала, она понимала.

— Это… как запах старого, ржавого железа, которое долго лежало в сыром подвале. И пыли. Толстого, жирного слоя пыли, которую не тревожили десятилетиями. И… — она снова принюхалась, и на её лице отразилось замешательство. — И отчаяния. Очень старого отчаяния. Не острого, не свежего… а въевшегося. Как плесень в камень.

Ваймс кивнул. Отчаяние. Знакомый запах. Он посмотрел вперёд, на тёмный, щербатый силуэт, проступавший сквозь серую пелену. Старая Часовая Башня. Она не работала уже лет пятьдесят. Одни говорили, что механизм был слишком сложен для ремонта. Другие – что она просто решила остановиться, устав отсчитывать время в городе, где оно ничего не значило.

Они подошли к подножию. Массивная дубовая дверь, окованная ржавым железом, была приоткрыта. Из щели тянуло холодом и тем самым запахом, о котором говорила Ангва. Но к нему примешивалось что-то ещё.

Звук.

Это не было ровное «тик-так» работающих часов. Это была механическая агония. Сухой, лихорадочный скрежет металла по металлу. Прерывистое, больное жужжание шпинделей. Тихие, но отчаянные удары несмазанных шестерён, похожие на кашель умирающего. Это был звук механизма, переживающего нервный срыв. Это был звук разума Алистера Мампа, воплощённый в машине.

— Крысиные зубы, — пробормотал Колон. — У меня от этого звука пломбы ноют.

Ваймс жестом приказал ему заткнуться. Он инстинктивно сунул руку в карман, нащупав знакомые очертания своей старой зажигалки. Для этого света было не нужно.

— Шноббс, Колон, вы снаружи. Если кто-то попытается выйти — не стрелять. Просто… задержите. Ангва, новички – за мной. Тихо.

Он шагнул внутрь.

Воздух внутри башни был густым, его можно было резать ножом. Он пах пылью, застарелым машинным маслом и чем-то ещё, острым и мёртвым. Затхлый привкус магии, скисшей в закрытом сосуде. Механический стон здесь, внутри, стал почти физически ощутимым. Он вибрировал в каменных стенах, пробирался под кожу, заставляя зудеть кости.