И самое отвратительное, самое мерзкое было в том, что он злился не только на «Летописца». Он злился на Колона за его проклятые пироги, на Посети за его черепашью медлительность, на Моркоу за его идиотскую, невыносимую порядочность. Он злился на них всех, потому что в самой грязной, самой честной части своей души, которую он называл «внутренним копом», он знал: всё написанное — правда. Его Порядок, который он годами строил из грязи, пота и неохотного героизма, оказался неидеален. И этот ублюдок с пером выставил каждую трещину, каждую червоточину на всеобщее обозрение.

Последствия не заставили себя ждать. Они просочились сквозь стены участка, как речная вода сквозь прохудившуюся дамбу. Мир за окнами изменился за какой-то час. Ваймс видел, как Хитрый Мо, легендарный вор-рецидивист, которого они безуспешно пытались упрятать за решётку последние лет пять, лениво прошёл мимо участка. Увидев капрала Ноббса, Мо отдал ему преувеличенно-вежливую честь и нагло подмигнул. Ноббс, надо отдать ему должное, инстинктивно потянулся к дубинке, но Мо уже растворился в толпе, оставив за собой шлейф презрительной, весёлой уверенности. Авторитет Стражи. Этот невидимый, но жизненно важный мускул Порядка. Он атрофировался. Сдулся. Испарился, как лужа в неожиданно жаркий день.

В этот момент в кабинет без стука вошёл Драмкнотт. Клерк Патриция двигался с эффективностью хорошо смазанного механизма, который не тратит ни калории лишней энергии. На его лице не было эмоций, только функция. Он молча положил на стол Ваймса маленький, идеально сложенный листок дорогой кремовой бумаги. На листке, знакомым паучьим почерком, была выведена одна-единственная буква:

«В».

Ваймсу не нужны были дальнейшие объяснения. Его вызывали.

Путь до Дворца превратился в прогулку позора. Каждый взгляд, брошенный на него прохожими, ощущался как тычок пальцем. Он чувствовал на себе эту отвратительную, липкую смесь жалости, любопытства и лёгкой насмешки. Он был главой посмешища. Командором армии клоунов с одной дохлой крысой на знамени.

На полпути по длинному, гулкому коридору Дворца, где каждый его шаг отдавался эхом, он заметил у высокого стрельчатого окна знакомую фигуру. Уильям де Ворд. Издатель «Правды» стоял, прислонившись лбом к холодному, запотевшему стеклу, и смотрел на город. Он не выглядел как визионер или реформатор. Он выглядел как человек, который сперва поджёг собственный дом, а теперь удивлялся, почему в нём так жарко. В руках он нервно теребил письмо с деревенской почтовой маркой. Их взгляды на секунду встретились поверх пустого, холодного пространства. Ваймс увидел в глазах издателя не высокомерие идеалиста, а то же самое, что чувствовал сам: тупую, оглушённую растерянность человека, который выпустил на волю зверя и теперь беспомощно смотрит, как тот пожирает его самого. Де Ворд отвёл глаза первым. Этого было достаточно.

Овальный Кабинет был таким же, как и всегда. Тихим, стерильным, холодным. Тишина здесь была иной, чем в его кабинете. Она не давила. Она вскрывала. Лорд Витинари сидел за своим безупречно пустым столом, кончики его пальцев были соединены в привычный шпиль. Он поднял глаза, когда Ваймс вошёл.

— Итак, коммандер, — голос Патриция был ровным и тихим, как шелест страниц в пустой библиотеке. — Ваш рейтинг… претерпел некоторые флуктуации.

Ваймс сглотнул. Слюна показалась густой, как клейстер. Говорить в этом кабинете было всё равно что кричать в склепе.

— Можно и так сказать, — выдавил он. Слова прозвучали глухо и неуместно.

— Любопытно, — продолжил Витинари, слегка наклонив голову. Движение было едва заметным, как у хищной птицы, изучающей добычу. — Атаки на пекарей и волшебников были направлены на подрыв доверия к институтам. К ремеслу. К магии. Но атака на вас… она подрывает саму концепцию Порядка. Вы не находите?

Ваймс чувствовал себя быком на льду. Любое резкое движение, любое неосторожное слово — и он рухнет.

— Я ищу человека, милорд. Не концепцию.

Витинари позволил этой фразе повиснуть в морозном воздухе. Он расцепил пальцы и медленно провёл одним по гладкой, как лёд, поверхности стола.

— А он, похоже, сражается не с человеком. Он ведёт войну. Информационную. — Патриций сделал долгую, выверенную паузу, глядя прямо в глаза Ваймсу. Взгляд у него был как у хирурга перед сложной операцией — холодный, отстранённый, всепроникающий. — И пока, коммандер… вы её проигрываете.

Ваймс молчал. Сказать было нечего. Любой ответ был бы оправданием.

— Скажите, — Витинари снова соединил пальцы, — как долго вы намерены… — ещё одна микроскопическая, но убийственная пауза, — …терпеть это положение?

Это не было вопросом. Это не было приказом. Это была констатация факта. Угроза, не высказанная прямо, была страшнее любого ультиматума. Ваймс вышел из кабинета, не найдя ответа. Он даже не помнил, как попрощался. Холодный воздух коридора не принёс облегчения. Он чувствовал себя так, словно его только что взвесили, измерили и признали негодным. И если он не справится, Витинари найдёт того, кто справится. Без шума, без сантиментов. Просто заменит сломанный инструмент.

Обратный путь был ещё хуже. Если по дороге во Дворец он чувствовал на себе взгляды любопытных, то теперь ему казалось, что город его просто не замечает. Он больше не был ни грозным командором, ни даже посмешищем. Он стал пустым местом. Когда он, наконец, добрался до участка, даже привычный скрип входной двери показался ему исполненным жалости.

Провал расследования. Публичное унижение. Завуалированная «чёрная метка» от единственного человека в городе, которого он по-настоящему боялся.

Машинально он добрёл до столовой. Там всегда пахло чем-то подгоревшим, застарелым жиром и тихим отчаянием. Он налил себе в щербатую кружку чёрную жидкость, которую здесь называли кофе. Она была пережжённой, горькой и обжигающе горячей. Единственное, что казалось сейчас настоящим в этом мире бумажных репутаций и цифровых крыс.

За столом в углу сидели сержант Колон и капрал Ноббс. Колон, с видом признанного эксперта, объяснял Ноббсу тонкости поедания мясного пирога.

— Понимаешь, Нобби, вся соль в том, чтобы начать с самого твёрдого края. Так ты даёшь начинке время… ну… подготовиться. Собраться с духом.

Ноббс слушал с таким видом, будто Колон открывал ему тайны мироздания, и одновременно пытался незаметно выковырять что-то из-под ногтя.

Ваймс с грохотом опустился на стул за их столом. Внезапный приступ отчаяния, острого, как зубная боль, заставил его сделать то, чего он никогда бы не сделал в здравом уме. Он вывалил на липкую поверхность стола распечатки отзывов «Летописца» — и про Стражу, и про несчастного пекаря.

— Объясни мне эту чертовщину, Фред. А? Просто объясни. Ты — простой человек. Ты должен понимать этот бред.

Ноббс тут же оживился, его маленькие глазки забегали.

— А в этом есть деньги, сэр? Можно как-то… ну… монетизировать? Типа, мы им хороший отзыв, а они нам…

— Заткнись, Нобби, — оборвал его Колон, даже не отрываясь от своего пирога. Он взял один из листков жирными пальцами и начал читать, сосредоточенно хмурясь. Он не анализировал улики. Он не искал зацепки. Он читал так, как читает меню в новой таверне — с чувством, с толком, с расстановкой. Он ощущал написанное.

Ваймс смотрел на него без всякой надежды. Просто говорил с кем-то, кто не был ни перепуганным идеалистом, ни холодным манипулятором.

Колон дочитал отзыв про Стражу, хмыкнул, отложил его и взял тот, что касался пекарни. Его брови сошлись на переносице. Он перечитал пару строк, пожевал, проглотил и ткнул в бумагу пальцем, который оставлял на ней полупрозрачный жирный след.

— Ну, тут всё ясно, Сэм.

Ваймс устало потёр переносицу.

— Да неужели, Фред? И что же тут ясного?

— Конечно, — Колон говорил с непоколебимой уверенностью человека, рассуждающего о предмете, в котором он разбирается лучше всех на свете. — Послушай, как он пишет. «Корочка была чрезмерно жёсткой, что свидетельствует о нарушении температурного режима».