Внезапно один из аппаратов в углу издал громкий, влажный звук, похожий на «Пых!». Комнату на мгновение затопило таким густым, чернильно-фиолетовым светом, что Протокол инстинктивно зажмурился, прикрыв лицо рукой. Когда свет погас, он опустил взгляд на блокнот в левой руке.

И застыл. Холод, не имеющий ничего общего с температурой, медленно пополз по его позвоночнику. Последние две строчки, которые он так аккуратно вывел своим каллиграфическим почерком, были написаны справа налево. Зеркально.

«,роткоД .еинанзирп ешав ьтаворитнемукодаз ыботч ,ьседз Я»

Дрожащей рукой он попытался сделать новую запись. Его перо коснулось бумаги, но вместо того, чтобы послушно двигаться вперёд, оно упрямо поехало в обратную сторону, выводя уродливые, перевёрнутые каракули. Хаос Доктора Беспорядокуса перестал быть теоретическим. Он посягнул на самое святое. Он сломал документооборот.

Это было личное.

— Поразительно! — воскликнул Доктор, с детским любопытством заглядывая Протоколу через плечо. — Мой инвертор поляризации повлиял на вектор вашего пишущего инструмента! Он инвертировал причинно-следственную связь вашего пера!

— Довольно, — голос Протокола был холодным и твёрдым, как замёрзшие чернила. Он с резким стуком захлопнул бесполезный теперь блокнот.

Он больше не был растерянным клерком в храме хаоса. Он был орудием правосудия. Оскорблённого правосудия.

Игнорируя восторженное бормотание Доктора о «прекрасных возможностях для создания самозаполняющихся в обратную сторону отчётов», он начал методичный, целенаправленный осмотр. Его взгляд профессионала выхватывал из нагромождения хлама не просто беспорядок, а улики.

В углу, под грудой пожелтевших календарей за один и тот же год, он нашёл его. Неуклюжий гибрид самогонного аппарата и музыкальной шкатулки. В его медном, покрытом патиной корпусе зияла длинная трещина, из которой сочилась едва заметная, мерцающая дымка. Она пахла пыльными книгами, остывшим чаем и лёгким разочарованием. Запах вечера вторника.

А рядом, на полу, присыпанный фиолетовыми вопросительными знаками, лежал объёмистый дневник в кожаном переплёте.

Протокол надел свежую пару перчаток. Он аккуратно поднял дневник. Кожа была тёплой на ощупь. Он открыл его. Почерк был таким же безумным, как и его обладатель. Записи скакали, меняли наклон, прерывались кляксами и непонятными диаграммами. Но смысл был кристально ясен.

«Гениальная идея! — гласила одна из них. — Не просто наблюдать за Завтра, а препарировать его! Поймать, как большую, сонную бабочку, и рассмотреть под темпоральным микроскопом! Что будет, если аккуратно отделить от него Утро и посмотреть, что останется?»

Протокол сглотнул. Он перелистнул страницу.

«Эксперимент №342. Попытка дистилляции «надежды на пятницу» из общей атмосферы четверга. Результат: непредвиденный. Аппарат взорвался, разнеся половину стены. Вывод: надежда — крайне летучий и взрывоопасный элемент. Требуются дальнейшие исследования».

И, наконец, последняя запись. Сделанная явно в спешке, размашистыми, торжествующими буквами.

«ПОЛУЧИЛОСЬ! Консервация прошла успешно! Правда, банка оказалась маловата для целого утра среды. Кажется, я немного… пролил. На пол. На город. Нужно будет прибраться. Возможно, завтра».

Это было оно. Неопровержимое, задокументированное, подшитое в кожаный переплёт доказательство вины. Вот мотив — безумное любопытство. Вот средство — взорвавшийся аппарат. И вот оно, чистосердечное, полное энтузиазма признание.

Протокол медленно, с торжественностью священника, закрыл дневник и поместил его в специальный пакет для вещественных доказательств. Он действовал с медленной, плавной грацией человека, который только что расставил все книги в горящей библиотеке по алфавиту и росту. Внутри него всё пело. Не просто пело — оно исполняло триумфальный марш с литаврами, трубами и мужским хором.

«Вот он, миг славы!» — гремел в его голове внутренний летописец, тот самый, что вёл «Журнал Несовершённых Подвигов». — «Он, Констебль-Аналитик Протокол, в одиночку, вооружённый лишь знанием устава и любовью к порядку, продрался сквозь ядовитые заросли безумия и вырвал сверкающую Правду из цепких лап Хаоса!»

Он нашёл виновника. Дело было, по сути, раскрыто. Оставалась сущая мелочь.

Составить отчёт.

Если, конечно, он когда-нибудь снова сможет заставить своё перо писать слева направо.

Вечер не опустился на Анк-Морпорк. Он просто ещё раз случился. Как случается одно и то же пятно на скатерти, как случается приступ изжоги после вчерашней сосисочки. Он не принёс с собой прохлады или перемен, лишь заменил выцветший серый холст неба на густой, как казённые чернила, синий. Внизу, на сцене, остались те же усталые актёры, повторяющие те же заученные реплики. Для большинства это был просто ещё один конец ещё одного одинакового дня — повод перевернуть подушку на ту же самую несвежую сторону и надеяться, что завтра… что ж, что завтра хотя бы не будет хуже.

Но для констебля-аналитика Протокола этот вечер был иным. В воздухе его кабинета пахло триумфом. Его маленькая цитадель, обычно оплот безжизненного, почти некротического порядка, сегодня вибрировала. Это не было шумное возбуждение общего зала Стражи, где сержант Колон с отчаянием родителя, объясняющего ребёнку таблицу умножения, в сотый раз доказывал капралу Шноббсу, почему нельзя выставлять на продажу вещдоки, даже если они «вчерашние» и с хорошей скидкой. Нет. Это была тихая, внутренняя вибрация, исходившая от самого Протокола. Он готовился к священнодействию.

Его стол — алтарь. Сначала он протёр его поверхность влажной тряпицей, изгоняя с дерева невидимые молекулы вчерашней рутины. Затем, с хирургической точностью, разместил на нём своих верных союзников. Справа — стопка лучшего пергамента, плотного, цвета топлёных сливок, хранимого для отчётов, способных изменить судьбу города (или, по крайней мере, график выдачи нового обмундирования). Слева — его любимая чернильница из гранёного стекла, полная до краёв. Перо, с только что заменённым, остро заточенным стальным наконечником, лежало строго перпендикулярно краю стола. Идеально.

Он сел. Спина прямая, словно за ней не шаткий стул, а трон самого Правосудия. Обмакнув перо в чернила, он на мгновение замер. Воздух в лёгких застыл. А затем его рука пришла в движение. По сливочной глади пергамента, словно фигурист по нетронутому льду, заскользили ровные, безупречные строки.

«ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЙ ОТЧЁТ. Дело № 7/а-ВЧР. О несанкционированном продлении текущих суток».

И тогда я, Констебль-Аналитик Протокол, спустился в самое сердце хаоса, в логово безумия, где сама ткань реальности истончилась до паутины, а законы физики умоляли о пощаде. Я один, безоружный, если не считать моего верного пера, шагнул в цитадель анархии!

«По существу дела докладываю. В ходе проведённых следственных мероприятий, осуществлённых в строгом соответствии с Приложением 9 к Уставу о Городской Страже („О порядке ведения дел в условиях темпоральной нестабильности“), был установлен круг подозреваемых лиц…»

Он думал, что спрячется за частоколом парадоксов и безумных формул, этот гений разрушения! Он смеялся мне в лицо, окружённый своими адскими машинами, что шипели и плевались сгустками искажённого времени! Но он не учёл одного…

«…ключевым из которых является Доктор Алоизий Беспорядокус, член Незримого Университета. В ходе опроса, проведённого в лаборатории подозреваемого, были получены сведения, косвенно и прямо указывающие на его причастность. Подозреваемый не отрицал факта проведения экспериментов с темпоральной материей, классифицируя свои действия как попытку „неудачной архивации“ временных единиц».

…он не учёл несокрушимой, алмазной логики Бюрократии! Я прорубил себе путь сквозь его словесные уловки, я проигнорировал магические фантомы, что плясали перед моими глазами, и мой взгляд, острый, как новый наконечник пера, узрел истину, похороненную под грудой лжи и разбитых колб!