И второй: «Правда в том, что город должен жить. Что люди должны снова надеяться, строить планы и ссориться из-за будущего, а не из-за последнего чистого носка». Это была… другая правда. Функциональная. Спасительная.

Он сделал выбор. Не между правдой и ложью. А между двумя видами правды. И он выбрал ту, которая работает.

Протокол открыл глаза. Дрожь в руке прошла, словно её никогда и не было. Он снова обмакнул перо в чернила, на этот раз уверенно и точно.

Он начал писать. Мир за пределами его кабинета, за пределами дубовой двери, перестал существовать. Был только он, лист веллумы и царапающий, уверенный скрип пера. Это было не составление отчёта. Это было сотворение мира. Он не врал. Он… он переформулировал реальность.

«Поломка» стала «необходимостью плановой калибровки».

«Паника» превратилась во «внеплановую профилактику, проведённую с опережением графика».

«Страх перед формой №11-ter» был элегантно обойдён и назван «необходимостью согласования межгильдийных протоколов нового образца».

Он писал, и на его лице было выражение глубочайшей, почти болезненной концентрации, какое можно увидеть у волшебника, плетущего заклинание, от которого зависит судьба всего сущего. Каждое слово было кирпичиком. Каждое предложение — стеной. Он строил крепость из лжи, настолько безупречную, что она станет правдой.

Он откинулся на скрипучую спинку стула. Готово.

Перед ним лежал не документ. Перед ним лежал шедевр. Шедевр бюрократической прозы, памятник логике, поставленной на службу абсурду. Буквы стояли ровно, как солдаты Городской Стражи на параде. Ни единой помарки. Ни одного спорного термина. Он был прекрасен в своей непробиваемой официальности.

В отчёте не было ни одного слова прямой лжи. И ни одного слова правды. Он был как идеальная сфера — абсолютно гладкий и без единой зацепки для неудобного вопроса.

Протокол взял с угла стола свою тяжёлую латунную служебную печать. Герб Анк-Mорпорка. И девиз под ним, который он теперь понимал как никогда раньше: Papyrus Vincit Omnia. Бумага побеждает всё.

Он зажёг свечу. Пламя робко качнулось, отбрасывая на стены дрожащие тени. Он поднёс к огню палочку тёмно-красного сургуча. Когда первая горячая, вязкая капля, похожая на кровь, упала на пергамент, Протокол почувствовал едва уловимый, резкий запах, как после близкой грозы. Словно сам воздух в комнате напрягся в ожидании.

Он посмотрел на свой «Журнал Несовершённых Подвигов». И улыбнулся. Едва заметно, одним уголком губ.

Все его выдуманные подвиги, все эти драки, погони и пафосные речи, были детскими играми. Просто чернилами на бумаге. А настоящий подвиг — вот он. Тихий. Невидимый. Совершаемый в пыльном кабинете. Не сокрушить врата беззакония тараном, а переписать реальность силой правильно составленного предложения.

Он поднял печать. На мгновение замер, ощущая её вес в руке. Вес ответственности. А затем с коротким, резким выдохом опустил её на расплавленный сургуч.

ТУК.

Глухой, короткий, окончательный звук. Он ударил в тишину и поглотил её. Это был звук поставленной точки. Звук утверждения. Звук сотворения.

Протокол медленно поднял печать. На пергаменте остался идеальный, чёткий оттиск герба. Он смотрел на него, и впервые за долгие годы, а может, и за всю жизнь, чувствовал абсолютное, кристально чистое спокойствие. Он больше не был клерком, который регистрирует реальность.

Он стал её соавтором.

Воздух в Овальном кабинете был не просто плотным. Он был старым. Похожим на воздух в запечатанной гробнице, где мумии ведут бесконечные, беззвучные дебаты о вечности. Господин Тик-Так чувствовал, как он просачивается сквозь одежду, холодит кожу и оседает в лёгких с тяжестью невыплаченного долга. Он стоял, ссутулившись так, будто невидимый груз давил ему на плечи — груз всех секунд, которые он помог сломать. В кармане его пальцы судорожно пытались собрать и разобрать невидимый часовой механизм. Единственное, что они умели делать в состоянии паники.

Напротив него, словно антитеза всему живому и сомневающемуся, застыл констебль-аналитик Протокол. Его спина была такой прямой, что по ней можно было выверять отвесы. В руке он держал свой шедевр — финальный отчёт. Бумага казалась продолжением его ладони, тёплая и живая, и её вес ощущался не в унциях, а в единицах неоспоримой, бюрократической истины. Протокол не просил. Не умолял. Он уведомлял реальность о внесённых поправках.

Шаг. Один. Резкий, отмеренный, словно движение поршня. Гладкий веллум лёг на полированное дерево стола лорда Витинари без единого звука, идеально параллельно краю, словно это было его единственным предназначением с момента сотворения мира.

Лорд Витинари не шелохнулся. Его глаза, лишённые всякого выражения, переползли с лица Тик-Така, похожего на гримасу боли, на лицо Протокола, гладкое, как новый бланк. Затем — на сам документ. Пауза. В Анк-Морпорке за такое время успевали изобрести новый вид пирожков, доказать его вред для здоровья, обложить налогом и забыть о нём навсегда. Тик-Так вдруг понял, что не дышит уже секунд двадцать. Протокол дышал. Ровно. Ритмично. Как идеальный хронометр, который не сомневается в наступлении следующей секунды, потому что это прописано в его должностной инструкции.

Наконец, рука Патриция скользнула по столу. Медленно, почти лениво. Пальцы, тонкие и сухие, коснулись бумаги. Тишина стала такой абсолютной, что Протокол услышал, как у Тик-Така в кармане со щелчком лопнула воображаемая пружина.