Протокол вздохнул. Он искал не точку на карте, а подвижный миф с алкогольными предпочтениями. Ему нужен был фольклор. Документированный.
Его перо заскрипело.
…прошу предоставить все имеющиеся… протоколы… служебные записки… касающиеся… легенд и/или технических мифов Гильдии Часовщиков…
Через час на его столе лежала тонкая, пыльная папка. Она пахла временем и мышами. Внутри, среди пожелтевших отчётов, он нашёл то, что искал. Стенограмму беседы сержанта Колона, тогда ещё юного констебля, с давно почившим часовщиком по имени Иезекииль Пружинер, задержанным за попытку расплатиться в таверне маятником. Пружинер, пребывая в состоянии философского опьянения, рассказывал легенды Гильдии.
— …а сердце всего этого, сынок, это «Прокрастинатор». Машина, которая делает Завтра. Она берёт всё «сделаю потом»… и превращает это в сам ход времени!
— Ага. А маятник-то где взял, Иезекииль?
— Но даже у него есть сердце! Маленькая деталь. «Шепчущая Шестерня». Если её поднести к уху, можно услышать шёпот всех завтрашних дней. И выточить её мог только один мастер во всём Диске. Гном-отшельник. Гизмо Когсворт. Он живёт там, где горы царапают брюхо небу. Если эта шестерня сломается… ха-ха… если она сломается, сынок, то никакого Завтра не будет. Будет только ещё одно Вчера.
— Понятно. Значит, маятник ты всё-таки украл. Запишем: «Сознался».
Протокол откинулся на спинку стула. В тишине кабинета звук был оглушительным.
Щёлк.
Все тумблеры в замке этого безумного дела повернулись разом.
Паника Тик-Така из-за проклятой формы. Случайная поломка бесценного механизма при попытке его спрятать. И единственный, отчаянный, самоубийственный способ всё исправить. Отправиться на край света с картой для оптимистов и фунтом каменных сухарей.
Он посмотрел на свой стол. На свой тайный «Журнал Несовершённых Подвигов», спрятанный под стопкой рапортов. Все его выдуманные герои, все его пафосные речи и победы над картонными драконами вдруг показались ему жалкими, плоскими и до стыдного глупыми.
Они были ложью.
А правда была в этом тихом, нелепом, героическом поступке. В поступке, который весь город, от миссис Огуркинс до лорда Витинари, наверняка принял за трусость.
Господин Тик-Так не сбежал. Он отправился спасать мир.
И Протокол был единственным, кто теперь об этом знал. Его миссия изменилась. В служебной записке, которую он мысленно составлял, пункт «Поимка преступника» был зачёркнут. Вместо него появился новый, куда менее регламентированный.
Найти героя.
И помочь ему не умереть от голода по дороге.
Глава 8: Правда на краю мира
Тракт в предгорьях Краевых гор был не дорогой, а скорее её опровержением. В Анк-Морпорке дорога была сложным социальным договором между грязью, колесом и сапогом, где каждая сторона молчаливо соглашалась не доставлять остальным слишком много хлопот. Здесь же это была просто рана. Старая, затянувшаяся струпьями камней и пыли ссадина на теле мира, которую никто и не думал лечить.
Воздух был другим — тонким, острым, с привкусом кремня на зубах. Тишина стояла такая, что, казалось, можно было услышать, как время оседает на плечи.
Констебль-аналитик Протокол сидел на валуне, который был старше самой концепции городской стражи, и пытался навести порядок на карте, разложенной на коленях. Ветер, которого здесь не было, но который ощущался как сквозняк из вечности, норовил вырвать пергамент. Китель Протокола, измученный путешествием, всё ещё держал форму. Он был складкой на безупречной странице, прямой линией в мире кривых. На фоне выцветшего, серо-бурого пейзажа констебль выглядел как вопиющая опечатка в геологическом трактате.
Он не выслеживал. Выслеживание — это азарт, звериное чутьё, первобытный хаос инстинктов. Протокол не доверял тому, что нельзя было подшить к делу. Он производил расчёт. Он взял среднюю скорость измождённого гения, вычел калорийность дорожных сухарей, ввёл поправочный коэффициент на уклон местности и пришёл к неоспоримому, документально подтверждённому выводу. Господин Тик-Так, часовщик, должен был материализоваться из-за того скалистого выступа примерно…
Вот.
Сперва появилась тень. Неправильная, длинная, рваная в свете низкого, застывшего солнца. Потом из-за камня вывалилась сама фигура. Это был уже не человек. Это был механизм, у которого кончился завод. Он брёл, волоча ноги, словно они были прикованы невидимыми гирями к земле. Борода, спутанная, сорная, приютила в себе веточки, пыль и, кажется, само отчаяние в его чистом, незамутнённом виде. Глаза, запавшие и потухшие, смотрели не на дорогу, а куда-то в точку за ней, в место, где заканчиваются все пути.
Протокол поднялся, по уставу одёрнув китель. Взгляд зацепился не за лицо, не за лохмотья. За правую руку. Она была сжата в кулак. Сжата с такой силой, что костяшки побелели и проступили сквозь грязь, как обточенная морем галька. Тик-Так нёс этот кулак не как оружие, а как ларец. Как последнюю в мире вещь, которая ещё не сломалась.
Часовщик поднял голову. Увидел. Замер.
В его взгляде не было ни страха, ни удивления. Только безмерная, серая, как пыль на дороге, усталость. Словно он ждал этой встречи всю свою жизнь, и она, как и всё остальное, опоздала.
Протокол шагнул. Слова, которые он репетировал — холодные, официальные, выверенные по Уставу о задержании лиц, подозреваемых в темпоральных преступлениях, — превратились в сухой ком в горле.
— Господин Тик-Так, — произнёс он, и голос прозвучал чужеродно, как скрип пера в этой оглушающей тиши. — Констебль-аналитик Протокол. Городская Стража. Я… я вынужден попросить вас проследовать со мной.
Тик-Так смотрел на него долго. Так долго, что успела бы родиться и умереть мошка-однодневка, если бы в этом мире ещё существовали дни. Затем его губы тронула слабая, кривая тень усмешки. Голос был шёпотом. Скрипом ржавчины.
— Стража… Конечно. Я думал, вы будете раньше.
Внутри Протокола что-то хрустнуло. Его броня, выкованная из параграфов и предписаний, дала трещину. Не было формуляра для этой ситуации. Не было графы для этой всепоглощающей тоски.
— Расчёты заняли время, — ответил он, чувствуя себя нелепо. Нелепо и прозрачно. — И… сухари. В вашей гильдейской лавке подтвердили. Вы купили фунт каменных сухарей. Не тот рацион, который берут для поездки к тётушке. Даже к очень нелюбимой.
Тик-Так медленно, с усилием, которое, казалось, стоило ему остатков жизни, разжал кулак. На грязной, исцарапанной ладони, сияя мягким, нездешним светом, лежала шестерёнка. Крошечная. Безупречная. Она не была сделана — она была рождена. Совершенство, отлитое гномами из металла, магии и самой сути порядка.
— Она… — прохрипел часовщик, и в голосе прорезалась нотка отчаянной, предсмертной гордости. — Она не ломается. Эта — никогда. Гномья работа. Я… я принёс.
Воздух застыл. Протокол смотрел на блестящую деталь, потом на измученное лицо гения, совершившего подвиг, который никто не заметил. Он открыл рот, чтобы произнести что-то из протокола допроса, но слова не подчинились. Вместо этого собственный голос произнёс то, чего не было ни в одной инструкции мира.
— Вам, наверное, нужно присесть.
Он указал на соседний валун. Они уселись на древние, тёплые от несуществующего солнца камни, как два выживших после кораблекрушения, выброшенные на берег времени. Протокол, нарушая как минимум три пункта устава и один параграф своей собственной души, достал из вещевого мешка флягу с давно остывшим, горьким, как разочарование, чаем и один из своих сэндвичей. Хлеб был нарезан идеально ровными квадратами. Он молча разделил его на две безупречные половины и протянул одну, вместе с флягой, Тик-Таку.
