Часовщик вцепился в еду с жадностью человека, забывшего вкус чего-либо, кроме пыли и вины. Отпил холодного чая, и жидкость, кажется, смазала заржавевшие шестерни его речи. Он заговорил. Не как преступник, а как инженер, составляющий отчёт о катастрофе, в которой он был и причиной, и главной жертвой.

— Форма… №11-ter, — начал он, глядя на свои грязные, дрожащие руки. — Я увидел её. Вашу форму.

Протокол замер. Сэндвич в его руке превратился в камень.

— Это не документ, констебль. Это логическая западня. Это парадокс, заключённый в рамку. Вы просите указать причину неисправности для получения разрешения на диагностику. Но чтобы узнать причину, нужна диагностика, на которую у меня нет разрешения. Вы понимаете? — он поднял на Протокола взгляд, и в его глубине плескалось тихое безумие перфекциониста. — Это всё равно что требовать от часов показать точное время, чтобы их завести. Мои шестерни… вот здесь, — он постучал грязным пальцем по своему лбу, — они просто… заклинили. Я смотрел на этот бланк два часа. И я чувствовал, как мир вокруг меня начинает… трещать по швам.

Протокол сидел, прямой как параграф, и его лицо превратилось в маску из застывшего сургуча. Каждое слово Тик-Така было пунктом. Пунктом обвинительного заключения, направленного прямо в него. Его стремление. Его идеал. Его безупречный, выверенный, совершенный порядок сломал не просто человека. Он сломал реальность.

Где-то глубоко внутри, там, где обитал автор его тайного журнала, тот самый герой, который всегда знал, как надо, раздался пронзительный, язвительный вопль: «Виновен!».

— Я решил, что проще спрятать его. «Прокрастинатор», — продолжал Тик-Так, не замечая, как рушится мир в голове у констебля. — Спрятать. В подвал. Переждать. Пока вы не придумаете новую, более логичную форму. Он весит три тонны, констебль. Три тонны чистой механики и спрессованного нарративиума. Мы пытались сдвинуть его с постамента. Втроём. И… я оступился. Просто… нога соскользнула с рычага. — Он замолчал, и его глаза остекленели, переживая этот момент снова и снова. — Не было грохота. Не было скрежета. Просто… тихий такой хруст. Знаете, как будто ломается кость у очень маленького, беззащитного существа. И он накренился. Всего на дюйм. Но я понял. Я понял, что сломал не просто зубчик. Я сломал нечто… главное.

Тик-Так тяжело вздохнул, и вместе с воздухом из него вышла вся надежда.

— Мир не остановился, констебль. Он просто… заел. Как старые часы, в механизм которых попала песчинка. Он пытается сделать следующий тик, следующий шаг, но не может. Из-за меня. И… — он снова посмотрел на Протокола, и в его взгляде не было ненависти, только безжалостная констатация факта, — …и из-за вашего бланка.

Протокол молчал. Его мир, построенный на параграфах, его вера в то, что порядок — это высшее благо, рухнул. Он был не просто свидетелем катастрофы. Он был её архитектором.

В тихой, пахнущей пылью и старыми счетами конторе Чудовища Бухгалтера царил свой, особый, неподвластный времени порядок. Сам голем, недвижимый, как скала, стоял перед своим столом. Но он не работал. На куске чёрного бархата, обычно служившего подложкой для особо важных отчётов, была выстроена композиция. Строгая. Асимметричная. До дрожи прекрасная в своём минимализме. Три канцелярские скрепки, изогнутые под немыслимыми, но математически выверенными углами. Одно чёрное, как сама ночь, перо. И в центре, свернутый в идеальную спираль Фибоначчи, кассовый чек из таверны «Залатанный Барабан». Итог: ноль долларов, ноль пенсов.

Икебана из ничего.

Его огромные глиняные пальцы, созданные для пересчёта гор золота, с немыслимой, балетной осторожностью подвинули одну из скрепок на долю миллиметра влево. Её тень идеально совпала с изгибом пера. Баланс. Он замер, оценивая результат. Его голова, как всегда при обработке нечисловых данных, начала едва заметно дымиться.

В застывшем, хаотичном мире он нашёл свой собственный, маленький, безупречный порядок. Он выполнял приказ, впечатанный в свиток его души много веков назад. Скрытую директиву, которую он сам не до конца понимал, но интерпретировал единственно доступным ему способом.

«Найти красоту».

Но красота осталась там, в тихой конторе. Обратная дорога в Анк-Морпорк прошла в гнетущем, тяжёлом молчании. Единственной гармонией в мире была идеальная форма гномьей шестерёнки, которую Тик-Так зажимал в потной ладони.

Город встретил их всё той же застывшей картиной, которая теперь выглядела как насмешка. Уличный торговец с вечно открытым ртом. Лужа с идеальным отпечатком подковы. И высоко в небе, на фоне серого, неподвижного облака, застывший в полёте ананас, ставший памятником их общей неудаче.

Мастерская встретила их запахом остывшего металла и старой, въевшейся в стены паники. Скрипнув, поддалась фальшивая стена, открывая нишу в подвале. Там, молчаливый и величественный, как гробница давно умершего бога времени, стоял «Прокрастинатор».

Тик-Так подошёл к нему с благоговением и страхом. Его руки, ещё недавно дрожавшие, теперь двигались с обретённой уверенностью хирурга. Он был в своём мире. С помощью набора инструментов, больше похожих на пыточные, он открыл маленькую панель в боку механизма. Внутри, в сложном переплетении пружин и рычагов, зияла пустота, как рана.

— Вот, — прошептал Тик-Так.

Он взял идеальную гномью шестерёнку. Она горела в его руке холодным огнём. С затаённым дыханием он поднёс её к пазу. Аккуратно навёл на ось. Начал насаживать на место.

И тут раздался звук.

Это не был скрежет. Не хруст. Это был тихий, сухой, безжизненный щелчок.

Тинк.

Звук несовместимости. Звук того, как идеальный ответ наталкивается на неправильно заданный вопрос.

Тик-Так попробовал снова. Надавил чуть сильнее.

Тинк.

Покрутил её, пытаясь найти тот единственно верный угол, который должен был существовать.

Тинк.

Протокол шагнул ближе, его сапоги проскрипели по каменному полу.

— Что не так?

— Она… — Тик-Так отстранился, и его плечи поникли, словно кто-то перерезал невидимые нити, державшие их. — Она идеальна. В этом-то и проблема. Сделана с точностью до тысячной доли дюйма.

— Так в чём же дело?

— В нём, — часовщик указал на огромный, мёртвый механизм. — Когда он упал… он не просто сломал старую шестерню. Он деформировал посадочное гнездо. Саму ось. На микроскопическую величину. На сотую долю толщины волоса. Этого не видно глазу. Но для него… — он обвёл рукой гигантский механизм, — для него эта сотая доля волоса — всё равно что пропасть.

Он попытался ещё раз. В полной тишине мастерской этот маленький, отчаянный звук — тинк — прозвучал как удар похоронного колокола.

Шестерёнка, стоившая героического похода на край света, выпала из его ослабевших пальцев. Она ударилась о каменный пол, издав короткий, звонкий стон, и покатилась в темноту.

Вместе с ней покатилось и всё остальное.

Тик-Так медленно опустился на пол, глядя на мёртвый механизм, на молчаливого бога, которого он не смог воскресить.

Протокол стоял рядом. Его рука непроизвольно потянулась к внутреннему карману кителя, где лежала стопка чистых бланков для отчётов. Пальцы нащупали гладкую, прохладную бумагу и замерли. Не было формы, которую можно было бы заполнить, чтобы починить вселенную. Он медленно вынул руку из кармана. Пустую.

Починка была невозможна. Героический поступок оказался напрасен. Бюрократическая ошибка стала фатальной.

Город был обречён.

Тишина, наступившая следом, обладала весом и запахом. Это была не просто пустота, заполнявшая уши. Это была тишина сломанной вещи, остывающего металла и застарелой пыли, взметнувшейся в последний раз. Она пахла поражением. Густая, вязкая тишина, в которой тонул даже свет из грязных окон мастерской.

Господин Тик-Так сидел прямо на каменных плитах. Не упал, а именно сел, аккуратно и медленно, словно его тело, исчерпав все запасы паники, просто отключилось. Он сжался в комок, напоминая одну из тех провальных диковинок из его собственной коллекции — самозаводящуюся мышеловку, которая в итоге поймала сама себя. Его плечи мелко подрагивали, но звука не было. Это были сухие, беззвучные рыдания человека, который только что не просто допустил ошибку, а собственноручно завизировал конец света.