До полуночи оставалось три минуты.

Они стояли перед «Прокрастинатором». Огромный. Тёмный. Мёртвый. Он был похож на скелет давно вымершего божества, чьи жрецы разучились молиться.

— Это не сработало, — прошептал Тик-Так. Голос его был тонким и хрупким, как паутинка. Он смотрел на сломанное гнездо, куда не встала идеальная, выстраданная шестерёнка. — Ничего. Это ведь просто… бумага. Физику не обманешь формуляром.

Протокол молчал. Он смотрел на гигантский маятник, застывший в позе абсолютного покоя. Если его магия не сработает, то рухнет не просто город. Рухнет его собственный, только что возведённый на руинах страха мир, скреплённый сургучом и отчаянным упрямством.

Две минуты.

Тишина стала вязкой. Она забивала уши, нос, лезла в рот. Тик-Так начал раскачиваться из стороны в сторону, как заводной солдатик с ослабевшей пружиной.

Одна минута.

И тогда тишину пронзило нечто.

Это был не звук. Это была вибрация. Низкая, глубинная, идущая, казалось, из самого камня, из фундамента мира.

ГРРРРУУУУУММММ.

Это был стон неимоверного, немыслимого усилия. Словно сама ткань реальности, привыкшая к своим законам, получила приказ, заверенный печатью, и теперь с мучительным трудом пыталась его выполнить, скрипя и прогибаясь под тяжестью бюрократической воли. Воздух в мастерской загустел. Пахнуло вековой пылью и чем-то ещё, острым и чистым. Пахнуло свежими чернилами.

Тик-Так замер, уставившись на механизм.

Огромная центральная шестерня, та, с микроскопической трещиной, дрогнула. Ещё раз. И с душераздирающим скрежетом, со звуком металла, который насиловали против всех законов природы, она начала медленно, агонизирующе поворачиваться. Она вращалась, игнорируя трещину, игнорируя механику, игнорируя здравый смысл. Она вращалась не потому, что её починили. А потому, что в отчёте было сказано, что она исправна.

Маятник качнулся. Раз. Два.

Механизм ожил. И в тот же миг по всему Анк-Морпорку часы — на башнях, в домах, в карманах — все, что молчали три дня, — ударили двенадцать раз. И не остановились.

Пробив полночь, они, помедлив секунду, словно набираясь смелости, ударили снова.

Раз.

Это был первый удар нового дня.

Протокол брёл по предрассветным улицам один. Тик-Так остался в мастерской, одновременно плача и смеясь, гладя свой оживший, но навеки сломанный механизм, как потерянного и вновь обретённого ребёнка.

Город дышал.

Протокол остановился на Мосту Дураков и закрыл глаза. Акустические призраки исчезли. Пропало эхо вчерашних криков. Тишину нарушал лишь плеск воды, которая снова, пусть и лениво, текла. Ночью прошёл дождь. Настоящий, новый дождь. Мостовая блестела в свете первых, робких лучей, и лужи больше не были архивами застывшей грязи. Они пахли мокрым камнем и надеждой.

Из-за угла, со стороны Псевдополис-Ярда, донёсся знакомый, но почти забытый запах подгоревшей овсянки. Леди Сибилла кормила своих драконов. Жизнь возвращалась в своё грязное, нелогичное, но такое привычное русло.

Их «Завтра» было построено на лжи. Их реальность — искусно составленная фикция. И эта мысль не ужасала. Она приносила странное, тихое умиротворение. Спасение мира оказалось негромким делом. Не подвигом из его журнала. Просто ещё один отчёт, подшитый к делу.

Проходя мимо Дворца Патриция, Протокол поднял голову. В высоком стрельчатом окне Овального кабинета горел одинокий огонёк. Витинари не спал. Он наблюдал. Он всегда наблюдал.

Протокол остановился на пустой улице. Он посмотрел на далёкий свет, на этот единственный зрячий глаз в спящем городе. Он не знал, видит ли его Патриций. Скорее всего, да. Он почти физически ощутил на себе этот взгляд — не давящий, а, скорее, взвешивающий, как у аптекаря, решающего, добавить ли в микстуру ещё одну каплю яда.

Констебль-аналитик Протокол, герой без эпоса, спаситель без памятника, молча кивнул пустому окну. А затем повернулся и пошёл дальше, в сторону своего дома.

Впереди был новый день. Полный отчётов, проблем и, если очень повезёт, чашки не остывшего чая.

Впереди было Завтра.

Последствия никогда не заявляют о себе громом. Они не выбивают дверь с ноги. Они просачиваются под утро, тихим сквозняком из-под щели в новом дне, принося с собой запах вчерашнего пива и неотвратимость накопившихся счетов. Катастрофы, даже вселенского масштаба, — гости шумные, но временные. Бумажная работа, напротив, обладает упорством и вечностью ледника.

Для Анк-Морпорка Завтра наступило не как праздник, а как очень, очень тяжёлый понедельник. С раскалывающейся головой, смутным воспоминанием о том, что вчера ты натворил что-то непоправимое, и отчаянной нехваткой чистых носков. Город коллективно застонал, потянулся, нашарил в темноте спички и немедленно принялся навёрстывать упущенную выгоду, упущенные драки и упущенные возможности кого-нибудь обмануть. Ведь если Завтра всё-таки настало, значит, снова нужно жить. А в Анк-Морпорке это всегда означало одно: платить по счетам.

Кабинет Декана Незримого Университета был мавзолеем энтузиазма. Величественным, тихим, отделанным полированным болотным дубом, он являл собой место, куда любая яркая идея приходила умирать долгой, мучительной смертью под гнётом циркуляров. Сам Декан, человек, чьё лицо, казалось, было вылеплено из складок усталости, был верховным жрецом этого храма тоски. Сейчас он смотрел на своего собеседника с тем особым выражением, которое обычно приберегают для трудновыводимого пятна на парадной мантии.

Напротив него, на самом краешке стула, вибрировал Доктор Беспорядокус. Он не сидел, а скорее находился в состоянии перманентного низкочастотного колебания, как струна, которую вот-вот дёрнут. Его глаза лихорадочно блестели, а пальцы выстукивали по коленям невообразимо сложную полиритмию. Вызов «на ковёр» для него был сродни приглашению на премьеру самого захватывающего спектакля.

— Доктор, — начал Декан. Голос его, казалось, проделал долгий и пыльный путь из самых глубин вселенского уныния. — Мне тут… ну… пришло уведомление. Из Дворца.

С опасливой медлительностью, словно подталкивая к собеседнику ядовитую змею, он подвинул по столу одинокий лист пергамента. Это был не просто документ. Это был артефакт. Он жил своей, отдельной, пугающе официальной жизнью. Бумага неуловимо мерцала, будто её соткали из утреннего тумана и мелкого шрифта. Оттиск печати Патриция был неправдоподобно чёток, словно вырезан из самой ткани реальности острым лезвием приказа. От листа исходил тончайший аромат, в котором смешались запахи подгоревших тостов, библиотеки после грозы и чего-то неуловимо похожего на прошлый вторник.

Доктор Беспорядокус подался вперёд всем телом. Он вглядывался в бумагу с хищным, напряжённым любопытством орнитолога, только что заметившего додо.

— В нём говорится, — продолжил Декан, с видимым усилием зачитывая слова, которые явно причиняли ему физическую боль, — что вам, Доктор Беспорядокус, объявляется строгий… выговор.

Глаза Доктора вспыхнули чистым, незамутнённым счастьем.

— …за проведение нерегламентированных экспериментов с пространственно-временным континуумом…

— Блестящая формулировка! — выдохнул Беспорядокус, забывшись.

— …приведших к, цитирую, «незначительным локальным флуктуациям и несанкционированному образованию темпоральных осадков».

Декан замолчал. Он поднял свои усталые глаза, ожидая увидеть на лице Беспорядокуса раскаяние, страх или хотя бы вежливое унижение. Вместо этого он увидел экстаз.

— Кроме того, — Декан вздохнул так тяжело, что, казалось, сам воздух в кабинете стал на несколько фунтов тяжелее, — Университет обязан взыскать с вас штраф. Вот счёт.

С похоронным видом он протянул второй документ. Беспорядокус выхватил его с проворством мангуста. Его пальцы, тонкие и нервные, забегали по строчкам, словно он читал не финансовый документ, а любовное письмо.