«В качестве вещественного доказательства был изъят аппарат, предположительно являющийся источником темпоральных утечек, а также личные дневники Доктора Беспорядокуса, в которых он подробно излагает мотив преступления — праздное научное любопытство, что, согласно статье 7, параграфу 3-а Уложения о Городском Покое, является обстоятельством, отягчающим вину».

Протокол сделал паузу, с трудом переводя дыхание. Щёки горели. Он чувствовал себя демиургом. Он не просто описывал события — он ловил хаос, как дикого зверя, и заключал его в прочную клетку параграфов и статей. Он посмотрел в окно, давая чернилам впитаться в плоть пергамента, навеки слиться с ним.

В это же время на крыше одного из богатых особняков Скотской площади разворачивалась своя драма. Леди Сибилла Овнец, облачённая в защитный фартук поверх шёлкового платья, с жаром что-то объясняла своему самому старому болотному дракону, Старому Ворчуну, указывая то на веер в своей руке, то на землю. После нескольких попыток, во время которых Ворчун лишь с недоумением выдыхал облачка дыма, он, кажется, понял. С довольным урчанием, от которого, должно быть, посыпалась черепица, дракон взмыл в воздух, сделал небольшой круг и аккуратно приземлился у ног хозяйки. В зубах он деликатно держал… не веер. Он держал маленького, очень испуганного гнома, лишь слегка подпаленного по краям бороды. Леди Сибилла всплеснула руками с видом аристократического отчаяния. Чудачества богатых не прекращались даже в застывшем времени.

Протокол вернулся к своему шедевру.

«На основании вышеизложенного, считаю вину Доктора А. Беспорядокуса в нарушении установленного хода времени доказанной. Предлагаю передать дело в юрисдикцию Незримого Университета для дальнейшего разбирательства и применения мер дисциплинарного взыскания. Отчёт составил: Констебль-Аналитик Протокол».

Подпись. Она легла на бумагу с особым, отработанным за годы службы росчерком — идеальный баланс скромности и несокрушимой уверенности. С чувством глубочайшего удовлетворения, какое, должно быть, испытывает голем, поставивший последнюю цифру в бесконечном балансовом отчёте, Протокол взял баночку с мелкозернистым песком и посыпал пергамент. Золотистые крупинки впитали излишки чернил, оставив после себя идеально чёткие, сухие буквы.

Это был не просто отчёт, а задокументированная победа. Его первая настоящая, задокументированная победа.

Кабинет лорда Витинари был воплощением тишины. Но тишина здесь была не отсутствием звука, а его активным подавлением. Она была настолько плотной, весомой, что, казалось, у неё есть собственная текстура, как у старого, пыльного бархата. Она давила на барабанные перепонки, заставляя собственное дыхание звучать как работа кузнечных мехов, а стук сердца — как похоронный барабан.

Протокол стоял перед столом Патриция, вытянувшись в струнку, как свежеотпечатанный, ещё не согнутый формуляр. Свой отчёт он держал двумя руками, словно это была скрижаль с новыми городскими заповедями.

— Лорд Витинари, — произнёс он. Голос, к его облегчению, прозвучал твёрдо и официально, без единой предательской нотки. — Дело раскрыто. Согласно собранным уликам и анализу… э-э… сопутствующей документации, виновник установлен.

Витинари не поднял глаз от каких-то своих бумаг. Пальцы сложены в идеальный, острый шпиль.

— Продолжайте, констебль, — произнёс он так тихо, что Протоколу пришлось напрячься всем телом, чтобы разобрать слова.

Он сглотнул. В горле вдруг стало сухо. Пафосный настрой дал трещину, но он быстро зацементировал её профессиональной гордостью. Он был на своей территории. Территории фактов, статей и доказательств.

— Да, милорд. Виновник — Доктор Беспорядокус. Его эксперименты вызвали многочисленные темпоральные аномалии, классифицируемые им как «утечки». В ходе следственных действий был обнаружен аппарат, демонстрирующий… нерегламентированное истечение темпоральной субстанции. Мотив — чистое научное любопытство, что, как известно, является отягчающим обстоятельством. Всё изложено в отчёте.

Он шагнул вперёд и с почтительным трепетом положил свой шедевр на краешек огромного, как ледяное поле, стола. Витинари не удостоил отчёт даже беглым взглядом. Он продолжал изучать свои бумаги. Пауза затягивалась. Она перестала быть просто паузой и превратилась в тактическую единицу времени, в оружие. Сначала она стала неловкой. Затем неловкость переросла в напряжение. Напряжение сгустилось в нечто липкое и холодное, что оседало в лёгких, мешая дышать.

И в этой тишине Протокол услышал его. Звук.

Тик-так. Тик-так. Тик-так.

На столе Патриция, рядом со стопкой бумаг, стояли небольшие часы из тёмного дерева и полированной латуни. И они шли. Их секундная стрелка двигалась ровными, безжалостно размеренными шажками. Этот звук впивался в мозг Протокола, как тонкая игла. Он становился громче и громче, пока не заполнил собой всю комнату, вытесняя и тишину, и гордость, и уверенность. Тик-так. Тик-так. Звук работающего времени. Звук его провала.

Наконец Витинари медленно, как поднимающийся занавес в театре, поднял голову. Его взгляд не был ни злым, ни насмешливым. Он не был даже разочарованным. Он был… анализирующим. Таким взглядом часовщик смотрит на сложный механизм перед тем, как разобрать его на сотню мельчайших, беззащитных деталей.

— Любопытно, — произнёс Патриций всё тем же тихим, ровным, убийственно спокойным голосом. — Вы проделали… работу, констебль. И ваши выводы, безусловно, логичны. В своём роде. Доктор Беспорядокус действительно виновен. В создании хаоса. В нарушении спокойствия. В порче городского имущества путём его превращения в ананасы. Но я задам вам один простой вопрос.

Он сделал паузу, и звук часов, казалось, ударил Протокола под дых.

— А почему тогда все часы в городе остановились ровно в полночь, констебль? Механические тоже?

Вопрос не был громким. Он не содержал угрозы. Он был просто фактом. Голым, острым и холодным, как осколок стекла. Он повис в воздухе, и Протокол смотрел на него, как кролик смотрит на лезвие гильотины.

Он открыл рот. Чтобы ответить. Чтобы объяснить. Чтобы сослаться на какой-нибудь параграф, который, несомненно, должен был существовать для таких случаев. Но из его рта не вырвалось ни звука. Потому что ответа не было.

В его голове, где только что гремели героические фанфары, теперь царила такая же тишина, как и в кабинете Патриция. Только в этой тишине не было тикающих часов. Не было ничего. Пустота.

Протокол шёл по пустым коридорам Управления Стражи. Каждый его шаг отдавался гулким, обвиняющим эхом. Он больше не шёл, выпрямив спину. Он сутулился, словно на его плечи только что водрузили весь свод городских законов, отлитый в свинце. Он чувствовал себя так, будто его аккуратно вскрыли острым ножом, выпотрошили всё его самодовольство и гордость, заполнили образовавшуюся пустоту мокрым, холодным песком вчерашнего дня, а затем небрежно зашили обратно тупой иглой.

Механические тоже?

Слова Витинари не просто звучали в его голове. Они были выцарапаны на внутренней стороне его черепа.

Механические. Тоже.

И тут до него дошло. Не как озарение, а как медленно наполняющая лёгкие вода. Он, констебль-аналитик, чья единственная сила была в скрупулёзности и внимании к деталям, позволил себе увлечься. Он клюнул на яркую, блестящую, магическую наживку. Он был так очарован идеей поймать безумного гения, что проигнорировал самую простую, самую очевидную, самую скучную часть проблемы. Простую, тупую, упрямую механику.

Он вернулся в свой кабинет. Ночной холод, казалось, просачивался сквозь каменные стены. Его идеальный отчёт лежал на столе. Его шедевр. Его позор. Героический голос в его голове, повествовавший о скальпелях правосудия и цитаделях хаоса, был мёртв. Вместо него заговорил другой, холодный и язвительный, до боли похожий на его собственный, но лишённый всяких иллюзий.