Но не исчезает ли мудрость в мире по мере накопления знаний о нем? Сент-Экзюпери беспрестанно искал ответ на этот вопрос. Однажды он вычертил этажи биологической жизни: «Электрон — Атом — Молекула — Клетка — Организм — Сознание». Тут же, рядом, он вычертил этажи материального мира: «Электрон — Атом — Молекула — Созвездия — Галактика — Вселенная». Вот, оказывается, куда залетал он мысленно с юным героем своей сказки, уже рождавшейся в письмах друзьям и дневниках! «Во вселенной, загадки которой я хочу разгадать, на каждом следующем этаже возникают новые качества, которых нет на предыдущем этаже» — это из письма физику Рене Планьолю, сорок второй год. И вздох легкой досады: «Чистым картезианством этих проблем не объяснить…»

«Я мыслю, значит, я существую» — этот завет Рене Декарта, в ученом мире семнадцатого века более известного под латинским именем Картезий, начертан у самого входа в эпоху Просвещения. Это он, ниспровергатель схоластики, учил сомневаться в готовых истинах-догмах, проверяя их опытом и разумом: сомневайся и мысли. Но не наступает ли такое пересечение материального и биологического миров, такой момент их общей истории, где мысль не родится, а исчезнет, а вместе с нею исчезнет сама жизнь? Не может ли эпоху Просвещения сменить новое средневековье? Почему мировое сознание — высший этаж биологической жизни — перестало быть величиной, способной укротить антигуманную, разрушительную, злую мысль, овладевшую тайнами материи? Да, «чистым картезианством» этих проблем было не объяснить…

Мог ли он предположить, когда писал эти строки, что непоправимое уже свершилось? Уже президент США дал ход письму Альберта Эйнштейна, убеждавшего в необходимости взяться за разработку атомной бомбы, чтобы не оказаться безоружными перед атомной угрозой Германии. Мог ли представить и сам Эйнштейн, что от его письма как бы пунктиром можно обозначить ту линию, ведущую к будущей точке на «атомном этаже» истории, который не давал покоя Сент-Экзюпери? Именно в этой точке взорвется первое грибовидное облако над землей. Это будет последняя минута войны, а по уверению тех, кто бросил бомбу, — и первая минута мира. Лишь когда облако рассеется, до конца станет ясен друзьям Сент-Экзюпери смысл тревог и предчувствий, сдавливавших ему сердце. Дракон войны уже вглядывался в микроскоп науки…

Одним из мифов, широко распространенным на заре ядерных исследований, был миф про «всемирную семью ученых-атомщиков». Впрочем, такой ли уж это был миф? Они все знали друг о друге, открыто обменивались информацией, проверяли совместно опыты. Вернер Гейзенберг, глава германского уранового проекта, антифашист «в душе», как-то заметил на этот счет: «Летом 1939 года двенадцать человек еще могли при взаимном согласии не допустить создания атомных бомб».

Имена этих «двенадцати человек», пожалуй, всего точнее мы можем установить по адресатам Лео Сцилларда. Венгерский физик, бежавший от хортистского режима в Германию, от нацистского — в Австрию, затем в Англию, оказавшийся наконец в США, уже с 1935 года, предвидя опасный финал лабораторных изысканий в области атома, принялся убеждать коллег в необходимости «самоцензуры», добровольного воздержания от публикации результатов экспериментов. Он угадывал, что, вслед за немецким ученым Отто Ганом, доказавшим делимость атомного ядра урана, во Франции вот-вот цепную реакцию распада осуществит Фредерик Жолио-Кюри. «При определенных обстоятельствах это может привести к созданию атомной бомбы, чрезвычайно опасной для человечества», — предупредил Сциллард французского собрата в феврале 1939 года, предложив воздержаться… не от эксперимента, а от его огласки.

Всего через месяц Жолио-Кюри успешно поставил этот эксперимент и немедленно опубликовал отчет о том. Почему? «Мы наперед знали, что наше открытие приветствовалось бы прессой как победа французской науки, — признал впоследствии один из сотрудников Жолио-Кюри, — а мы в те дни нуждались в том, чтобы привлечь к себе внимание любой ценой, если мы хотели рассчитывать на более щедрую поддержку наших будущих работ со стороны правительства». Да, все-таки это был миф — насчет «семьи ученых-атомщиков»… Позиция Жолио-Кюри — далеко не исключение. На «самоцензуру» согласились считанные ученые, но и они, увидев себя в одиночестве, отказались от «молчаливой физики». Сам Сциллард против воли согласился на публикацию своих опытов по цепной реакции в уране.

Перенесемся на 10 лет вперед. Верховный комиссар по атомной энергии Франции Ф. Жолио-Кюри твердо проводит политику отказа от работ военного характера. За это под давлением американцев он снят со своего поста. Возглавив Всемирный Совет Мира, Жолио-Кюри скажет в одной из своих речей:

«Нас вновь пытаются втянуть в кампании Врангеля, Деникина, Вейгана и Гитлера, убеждая — о ирония! — именем демократии и свободы в том, что будто бы мы должны, под прикрытием атомной сверхдержавы, стереть с лица земли строй, совершивший непростительное преступление — отмену эксплуатации человека человеком…»

Как свершилась в нем столь разительная эволюция взглядов? Да, хоть и запоздало, группа Жолио-Кюри привлекла внимание и субсидии своего правительства. Франция накануне войны, по общему признанию специалистов, была наиболее близка к созданию атомной бомбы и планировала первый в мире экспериментальный взрыв в Сахаре. Гитлеровская агрессия помешала этим планам. По личной инициативе Жолио-Кюри половину мирового запаса урана отправили бельгийским транспортом из Африки в Америку, а львиную долю мирового запаса тяжелой воды из его парижской лаборатории — в Англию. Туда же эмигрировали и ближайшие сотрудники Жолио-Кюри, в то время как сам он решил остаться на оккупированной родине. Доставшиеся Англии материалы его лаборатории и выдвинули ее на «атомную авансцену». В дальнейшем именно английская атомная программа «Тьюб Эллойс» убедит США в том, что урановую бомбу можно создать еще в ходе войны, и это предрешит оформление Манхэттенского проекта. Так замкнется разорванный круг ученых-атомщиков: даже те из них, что руководствовались наилучшими побуждениями в борьбе с фашизмом, в зареве над Хиросимой и Нагасаки смогут прочесть отблеск первых ядерных реакций, осуществленных в их лабораториях…

Жолио-Кюри этот отблеск увидел еще раньше зарева. Сначала, когда специальная эсэсовская команда опечатала его лабораторию в Коллеж де Франс. Затем, когда отряд «Алсос» нагрянул с сургучными печатями «Made in USA». В промежутке между этими событиями — четыре года — Жолио-Кюри продолжал опыты, но теперь он научился держать в секрете их результаты. Приставленный к нему немецкий атомщик Вольфганг Гентнер договорился с Жолио-Кюри о том, что их совместная работа никоим образом не должна служить войне. Под носом у эсэсовцев Жолио-Кюри сделал свою лабораторию явкой для маки. Через неделю после освобождения Парижа бывший социал-демократ заявил, что еще в 1942 году вступил в компартию Франции.

Помните из «Военного летчика»? — У Сент-Экзюпери, на высоте 10 тысяч метров, замерзают рукоятки, пулеметы, рычаги. Он пришел в Национальный центр научных исследований с готовым решением — но «странная война» вдруг обернулась гитлеровской агрессией, и внедрить новшество уже не успели. За ним осталось 13 крупных изобретений. Только он пробился в эскадрилью 2/33, как его догнал приказ — оставить авиацию и перейти на научную работу. От этого отбиться стоило еще больших трудов, чем от дипломатической миссии в США.

Профессор Теодор фон Карман, теоретик по аэродинамике, писал в Национальное управление по аэронавтике и исследованию космического пространства (НАСА) Соединенных Штатов Америки:

«Я только что встретился с Антуаном де Сент-Экзюпери, изложившим мне некоторые свои аэродинамические проекты. Его идеи необычайно новы и способны произвести в нашей науке настоящий переворот. В частности, одна из них мне представляется настолько интересной, что я просил бы вас немедленно начать по ней опыты».