Клаша окликнула:

— Павел, костер гаснет! Надо подбросить сушняка.

Он повернул голову в ее сторону. Длинные волосы упали ей на плечи, слегка тронутые загаром, Клаша прихватила их простенькой ленточкой, сделав что-то наподобие бантика. Девчонка! И шея у нее девчоночья — нежная, без единой морщинки, тоже покрытая легким загаром. В глазах уже нет той грусти, которую Клаша постоянно в себе носила, но теперь в них появилось что-то новое: не то затаенная тревога, не то какое-то ожидание. А может, не то и не другое — в чувствах Клаши нелегко разобраться. Зато Павел хорошо разобрался в своих собственных чувствах. Вот вспомнил Иву — и, к великой радости, не испытал никакой боли. Будто Ива когда-то прошла стороной, ничего не зацепив и не затронув. Чужой человек, чужая судьба.

Он встал, медленно пошел к Клаше Она смотрела на него и молчала. И чем ближе он подходил к ней, тем явственнее обозначалась в ее глазах та тревога, которую он уже видел. Тревога и ожидание. Он протянул к ней руки, и она замерла, а затем, когда Павел обнял ее за плечи и притянул к себе, Клаша, не отпуская его от себя, опустилась на колени.

Кругом не было ни души, к ним не долетал ни один звук, а они говорили так тихо, точно рядом кто-то мог их подслушивать. Они говорили друг другу что-то им одним понятное, но могли бы и молчать, так много смысла было в каждом их прикосновении друг к другу, в каждом жесте и даже в каждом их душевном движении.

Ничего, кроме ощущения близости, для них теперь не существовало. Ничего и никого. Мир — огромный мир с миллионами человеческих судеб, с тревогами, заботами, со всеми радостями и трагедиями — замкнулся на двух существах, ставших чем-то одним целым и неделимым. Целым и неделимым было сейчас все, чем минуту назад каждый из них владел в отдельности: любовь, желание, порыв, небо, под которым они нашли друг друга, воздух, которым они дышали…

— Тебе хорошо со мной? — спрашивала Клаша. — Ты ни о чем не жалеешь?

Он смотрел в ее глаза и говорил: «В них туман… Как над рекой…» Гладил ее волосы и говорил: «Это морская пена…»

Костерок давно погас, и лишь от слабо тлеющих углей тянуло дымком. На ветку вербы села пичуга, чвиркнула раз, другой, третий. Павел взмахнул рукой:

— Давай отсюда! — Пичуга вспорхнула, а Павел сказал, обнимая Клашу: — Правильно, тебе тут нечего делать.

Они хотели все сделать как можно скромнее, после загса — ужин у Клаши, где будут присутствовать только мать Павла и Никитич, а на другой день пригласить самых близких друзей домой к Павлу — человек шесть, не больше. Никитич как будто не возражал. Кивал головой и помалкивал, слушая, о чем говорил Павел. И произнес всего лишь одну фразу:

— Ты, Паша, теперь глава семьи, тебе все и решать.

Сам же, приодевшись, незаметно улизнул из дому и отправился к матери Павла. Пришел, снял пиджак, аккуратно повесил его на спинку стула и сказал:

— Садись, Анюта, поговорим. Дел у нас с тобой много, и обмозговать их требуется на свежую голову… У тебя чего-нибудь такого, случаем, не найдется? Ну, этого, как его?

— Найдется, Никитич, — улыбнулась Анна Федоровна. — По маленькой?

— По маленькой… Мы с твоим Андрюшей всегда с маленькой начинали… Ты сама-то еще не совсем состарилась? Черепушечку-другую пропустить способная?

— Способная, Никитич.

— Так и должно быть. Шахтерских мы все ж кровей люди, нам держаться надо бодро. Мы, шахтеры, всегда на виду, Анюта, потому как землю-матушку на своих плечах держим Ты со мной согласная?

— Согласная, Никитич. Только мы с тобой теперь какие же шахтеры? Были ими когда-то, а сейчас…

— Не скажи, — возразил Никитич. — Не-ет, не скажи! Не будь, к примеру, тебя и Андрея — был бы шахтер Павел Селянин? Не было б такого шахтера. Выходит, вы с Андреем продолжаете давать на-гора́ нужный людям уголь. Так или не так?

— Выходит, так, — согласилась Анна Федоровна. — Умный ты человек, Никитич…

— Что и говорить! Умом нас, шахтеров, бог не обидел. А давай к этому вопросу с другой стороны подходить. Клашка моя — тоже ведь из того же сословия, из горняцкого. Что ж, Анюта, получается? А получается интересный фильм-кино: родятся у Клашки с Павлом дети, а у ихних детей — еще дети, и пошел, и пошел шахтерский род могучие корни пускать. Династия… Слыхала про такое слово? Династии царей-королей в давние времена существовали. Так ведь наша династия, Анюта, во тысячу раз нужнее и крепче! Согласная ты со мной? Дали вот пинка под зад царям-королям — от них и след простыл. А какой бы, скажи, цирк на Земле получился, если бы след от шахтеров простыл? Мама моя родная, да ведь через день-другой вселенский вопль по планете пошел бы: куда горняки подевались, какой дурак-болван племя это славное от жизни устранил, кто греть-обогревать нас будет, кто свет нашему существованию даст?! Понимаешь ты все это, Анюта?

— Как не понимать, Никитич? Нужные мы люди, и говорить нечего. На виду мы…

— Династия?

— Династия.

Никитич налил себе и Анне Федоровне, поднял рюмку, постучал по ней ногтем. Лоб его слегка наморщился от какой-то, по-видимому, напряженной мысли, которую он хотел выразить яснее и проще. Минуту-другую Никитич молчал, и Анна Федоровна спросила:

— Ты чего, Никитич?

— А того, — сказал он наконец. — Того, что настоящие династии цену себе должны знать. И не крохоборничать, а честь-марку всегда высоко держать. Всегда и во всем. Согласная? Не возражаешь, спрашиваю?

— Чего ж возражать, — сказала Анна Федоровна. — Честь-марку всегда держать надо. Об этом и Андрюша не раз говорил…

— То-то и оно. А теперь скажи: ты давала свое добро на смех-свадьбу, которую наши с тобой дети задумали? Простенький-распростенький ужин, полтора человека за стол, чтоб, значит, без шума и без гама, короче говоря — здрасьте, дорогие гости, до свиданья, просим не задерживаться. Что ж про нас-то с тобой, Анюта, люди скажут, если мы согласие на подобный фильм-кино дадим?

Анна Федоровна засмеялась:

— Ну и подвел ты итог, Никитич! А я сижу, дура, слушаю: чего это он о царях-королях вспомнил, думаю, чего о династиях речь завел? Оно и вправду бог тебя умом не обидел…

— Об чем и речь! — воскликнул Никитич. — Значит, будем считать, что мы с тобой по главному вопросу договорились — не смех-свадьбу устраиваем, а настоящую, шахтерскую. Согласная? Не каждый день дети шахтеров судьбу свою соединяют, можно и погромче все сделать… Ты, Анюта, насчет расходов сомнения не имей, я все ж таки теперь не чужой тебе человек, да и с Андреем мы, земля ему пухом пускай во веки веков будет, крепкими дружками были. Брехать не буду: как узнал, что Павел с Клашкой окончательное решение по судьбе своей приняли, — слезу уронил от радости. И помирать теперь не страшно — спокоен я за Клашку…

— Спасибо тебе, Никитич, — растроганно сказала Анна Федоровна. — Я тоже рада за Павла, по душе мне твоя Клаша. Одно меня тревожит, одно беспокоит: где жить они решат? Одной мне в моих годах оставаться — от тоски пропаду. Юлька ведь тоже не сегодня-завтра крылышками взмахнет — как же оно все будет?

— Господь с тобой, Анюта! — горячо сказал Никитич. — Господь с тобой, ты за кого меня принимаешь? Да я ж перед Андреем лютым подлецом окажусь, ежели дам свое согласие на твое одиночество. Решат жить у меня — тебе что, места под моей крышей не найдется? Или, к примеру, надумает Клашка в вашу хату идти — иль не пустишь меня под свою крышу? Семья ведь одна сколачивается, Анна, мы поддержать ее обязаны. Так я говорю?..

Пришла Юлия. По-родственному обняла Никитича, села рядом с ним, спросила:

— Заговор какой-нибудь?

— Заговор, — улыбнулась Анна Федоровна. — Да только от тебя секретов не будет. Правда, Никитич?

— Какие ж от нее секреты, — ответил Никитич. — Она помощницей нашей будет.

Никитича на шахте знал и стар, и мал. Одни по-настоящему любили старика за его честную и добрую натуру, другие глубоко уважали, как человека, у которого за плечами остались годы и годы большой трудовой жизни, третьи не на шутку побаивались его непримиримости к разболтанности, расхлябанности, ко всему тому, что по убеждению Никитича позорило и унижало высокое звание шахтера.