— Слушай, Кирилл. — Голос у Павла твердый, хотя и видно, что не так-то просто Павлу говорить бывшему другу обидные слова. — Слушай, Кирилл, хочешь — верь, хочешь — не верь, но мне и вправду очень жаль, что мы теперь совсем не понимаем друг друга! Совсем! Будто стоим с тобой на разных полюсах. И все это потому, что ты потерял всякое чувство меры… Ты очень быстро катишься вниз, Кирилл. Очень быстро. Когда ты резко выступал против батеевской струговой установки, многие думали: это — принципиальность инженера. Пусть Каширов заблуждается, пусть ошибается, но он в открытую ведет игру, и никто не имеет права бросить ему за это упрек…

Кирилл нетерпеливо заерзал на своей деревянной чурке, хотел перебить Павла, но тот сказал:

— Нет, ты подожди, на этот раз тебе придется выслушать все до конца. Вряд ли ты и тогда играл в открытую — многое было в твоей игре нечистого. И ты видел, что кое-кто это понимает… Вот тут-то тебе и остановиться бы, но ты покатился дальше. Обозлился, ожесточился и… еще больше обмельчал… Я знаю, сейчас за мои слова ты меня ненавидишь. И черт с тобой! Сейчас и я тебя презираю. Докатиться до того, до чего докатился ты, может далеко не каждый. Что осталось в твоей душе? Ты можешь хоть раз посмотреть на себя со стороны?!

— А ты? — глухо спросил Кирилл. — Ты сам посмотри на себя. Смешно ведь выглядишь… Возомнил себя государственным деятелем. Ну и ну! Поглядите, люди: Павел Селянин — защитник государственных интересов… Здоров, а?

— А ты и паясничаешь только потому, что чувствуешь на моей стороне правду, — сказал Павел. — Тебя и бесит именно тот факт, что ты уверен: я и такие, как я, действительно являемся защитниками государственных интересов. И то, что я не позволил и не позволю тебе смахлевать с замерами — тоже тебя бесит. Согласись я с тобой — и все было бы по-другому. И нам незачем было бы ругаться и говорить друг другу резкие слова… Но из того ничего не выйдет, Кирилл. Мы будем с тобой и ругаться, и драться. До тех пор, пока ты не поймешь: так, как живешь ты, жить нельзя… Ты часто любишь говорить: «Я — начальник! Я за многое и за многих отвечаю». Все это правильно. Только имей в виду: и мы за многое и за многих отвечаем. В том числе за тебя и за твои поступки…

— Вы? Вы отвечаете за мои поступки? — Кирилл зло рассмеялся. — Я правильно тебя понял?

— Совершенно правильно, — ответил Павел. — И советую тебе об этом подумать…

Глубже надвинув на лоб каску, Павел направился к штреку, а Кирилл еще долго продолжал сидеть в нише и долго не мог понять, что же с ним происходит. Кажется, он даже чувствовал что-то похожее на растерянность и, хотя по-прежнему зло и едко смеялся над Павлом («Защитник государственных интересов! Ну и занесло ж тебя, ну и возомнил ты о себе — со смеху помереть можно…»), в то же время не мог себе не признаться, что вот и опять Селянин нанес ему чувствительный удар, от которого не так-то легко и оправиться. А может, не стоит преувеличивать? О каком ударе может идти речь? И надо ли обращать внимание на такие вещи, как легкая стычка с человеком, о котором он, Кирилл, не весьма-то и высокого мнения? Павел Селянин… Таких, как Павел Селянин, у Каширова не один десяток. Рабочие очистного забоя, проходчики, электрики, взрывники — разве с каждым из них найдешь общий язык? И разве в этом есть абсолютная необходимость?

И все же до конца избавиться от неприятного чувства Кирилл не мог. Наоборот, оно росло в нем и вызывало неосознанную тревогу. А потом вдруг явилась страшная мысль, что Павел кое о чем может рассказать Клашке Долотовой, а та, не долго думая, настрочит в газете: «Каширов стал на путь обмана государства…» От этой мысли все внутри похолодело, но он тут же постарался себя успокоить: «Павел на это не пойдет. И Долотова не пойдет… Ведь он, Кирилл, ничего такого не сделал…»

«Ему не позволили этого сделать», — горько усмехнулся он.

Клаша не переставала испытывать такое чувство, будто все, что пришло к ней вместе с Павлом — и почти сумасшедшее счастье, и закрутивший ее вихрь до сих пор незнакомых ей ощущений, и радость сознания того, что она уже не одинока, — все это не ее, а чье-то чужое, совсем ей не принадлежащее, и она является лишь свидетелем какого-то чуда, свершившегося с другим человеком. Порой было даже страшно смотреть на этого человека — слишком уж много к нему сразу пришло, слишком уж неестественными кажутся те перемены, которые с ним произошли так внезапно! Вдруг что-то оборвется, вдруг в силу каких-то непредвиденных причин все это неожиданно кончится — сможет ли человек выстоять под таким ударом, не упадет ли он под тяжестью груза, который может его раздавить?

Павел, не терпящий никакой фальши, не раз спрашивал у Клаши:

— Ты ничего не боишься, Клаша! Не думаешь, что все это у нас не совсем прочно? Или не веришь мне?

Она не хотела кривить перед ним душой, но и нелегко было все объяснить ему. Она верила в его искренность, но справиться с тревогой не могла. Потому что не могла до конца понять, какое чувство привело к ней Павла. Разве она стала лучше, чем была раньше, когда Павел проходил мимо нее? Почему он пришел только теперь? Пожалел ее?

«А если и так? — уговаривала себя Клаша. — Ведь важно то, что Павел рядом со мной. Разве я не мечтала об этом? И разве мне этого мало? Может быть, мне не дает покоя гордыня: как же, мол, так, меня, оказывается, взяли всего лишь из чувства сострадания — ничего другого я не заслуживаю? Нет, — сама же себе возражала она, — гордыня тут ни при чем. Я просто боюсь одного: если у Павла нет ко мне настоящей любви — рано или поздно он уйдет. Потому что все остальное непрочно…»

Павел говорил:

— Ты обкрадываешь себя, Клаша. Зачем все эти сомнения и тревоги?

— Но я ведь счастлива, Павел! — отвечала Клаша. — Может быть, это хорошо, что счастье мое не безмятежно?

Павел пожимал плечами:

— Не знаю. Когда я читаю романы об изломанных судьбах, о вечных тревогах людей, о семейных драмах — меня это раздражает. Разве в жизни бывает только так и не бывает иначе? Мои отец и мать прожили нелегкую жизнь, но они всегда были счастливы. Мне хотелось бы, чтобы и у нас с тобой все было так же.

Он не раз предлагал:

— Давай поженимся, Клаша. Мне не по душе такая жизнь: ты — у себя, я — у себя, все у нас не так, как надо. И батя твой смотрит на все это искоса, да и другие тоже… Чего мы тянем?

— Подождем, Павел. Куда нам спешить, — отвечала Клаша.

Она толком и сама не знала, чего надо ожидать. Наверное, она считала, что Павел еще не совсем, не до конца себя проверил. Пусть пройдет время, думала она, пусть все в нем устоится, окрепнет…

…В ближайшее воскресенье они поехали к реке. Выбрали уединенное место под раскидистыми вербами, расстелили на траве прихваченный Павлом небольшой брезент, рядом разожгли костерок — жарить глазунью с помидорами. Клаша разбирала сумку с провизией, а Павел устроился под деревом, сидел, глядя на реку, курил. Выкурит одну сигарету, бросит окурок в воду, и опять закуривает. На противоположном обрывистом берегу, склонив могучую, но безлистную крону к воде, стоял, держась обнаженными корнями за землю, старый дуб. Чудом стоял, потому что берег под ним давно подмыло, и многие корни, будто иссохшие руки, обмывались волнами.

И Павел неожиданно вспомнил: да ведь это тот самый дуб, на который он глядел из-под опрокинутой лодки, когда Кирилл и Ива ушли в палатку, оставив его одного. Вон там стояла палатка, вон и тот пенек, где вначале сидела Ива. Сидела, отрешенно опустив голову, одинокая, какая-то потерянная. Она тоже тогда курила, а потом подошел Кирилл и грубо сказал: «Брось сигарету!» И она послушно бросила, не сказав ни слова. А потом… А потом…

Павел закрыл глаза, вздохнул. Ива… Какое место она занимает в его жизни? И почему он думает о ней в то время, когда рядом — Клаша, самый преданный, самый искренний друг? Ива и Клаша… Ива всегда была в его душе как заноза, причиняющая тупую, саднящую боль. «Была и есть?» — спросил у себя Павел.