И еще Министр говорил о том, что в период научно-технической революции неизбежны конфликты, неизбежна борьба нового со старым и на этот факт никто не имеет права закрывать глаза. Именно в такие периоды, подчеркивал Министр, раскрываются человеческие характеры, на передний план выходят настоящие таланты и в то же время на поверхность всплывает шелуха. Всемерно поддержать первых и беспощадно очиститься от вторых — немаловажная задача…

Бродов вытащил из кармана платок и поспешно вытер влажный от испарины лоб. В кабинете было прохладно, и на Арсения Арсентьевича невольно обратили внимание. Кто-то чуть слышно хмыкнул, кто-то едва заметно улыбнулся. Бродов взглянул на Министра: заметил что-нибудь он или нет? Кажется, нет. И слава богу. Надо взять себя в руки и перестать нервничать. Арсения Арсентьевича все знают, как человека уравновешенного, спокойного, довольно-таки авторитетного. И не к лицу ему выдавать своего волнения, пусть оно даже и не беспричинное. Коробов, идиот, все-таки изрядно подвел. Реши Бродов вопрос в пользу Батеева, наверняка были бы уже результаты. И можно было бы на этом совещании кое о чем доложить Министру. А о чем докладывать сейчас? Бродов даже не в курсе, чем Батеев в настоящее время занимается. Ждет решения вопроса? Или, отчаявшись, вообще ничего не ждет?

Арсений Арсентьевич, размышляя, долгое время не слышал, о чем говорил Министр. Но, когда до его сознания дошла фраза: «С сегодняшнего дня все поступающие из наших институтов документы, касающиеся работ над новыми механизмами, я требую без промедлений представлять лично мне с заключениями и необходимыми рекомендациями», он вдруг с облегчением вздохнул. «С сегодняшнего дня…» А документы от Батеева поступили более трех месяцев назад. Значит, их можно не представлять. И, пожалуй, нет никакой необходимости обрушивать свой гнев на Коробова: во-первых, он совершенно правильно указал на слабые места батеевской схемы и, во-вторых, вряд ли стоит сомневаться в том, что сам Коробов в скором времени закончит свою работу. И тогда ему, Бродову, будет о чем доложить Министру…

Вначале Батеев действительно испытал чувство, похожее на отчаяние. Проходил день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, а ответа из Москвы он не получал. Он написал Бродову одно письмо, затем второе — Бродов молчал. Решать подобные вопросы по телефону Петр Сергеевич считал нецелесообразным, ехать же в Москву без специального вызова он не хотел.

И тогда у него внезапно возникла мысль изготовить опытный экземпляр установки на институтском заводишке на свой страх и риск. Вначале он эту мысль отогнал — слишком уж нереальной и дерзкой она ему показалась. Будут ведь затрачены немалые средства, уйдет уйма времени, приостановятся другие работы… Нет, конечно, на этот шаг идти нельзя. Авантюрный он, этот шаг, и в случае неудачи голову снимут в два счета…

— А почему, собственно, авантюрный? — Батеев, когда ему приходилось решать какие-нибудь важные вопросы, начинал спорить с самим собой. — Разве риск — это авантюра? И разве у меня нет уверенности в успехе? В конце концов, я — директор института, я обязан экспериментировать, обязан доводить дело до конца. А насчет снятия головы… Черт с ней, с головой, если она не тянет — пускай снимают, такую голову не жалко…

Конечно, для подстраховки он мог посоветоваться с начальником комбината, мог обратиться в райком и в горком партии. Там работали люди, которых Батеев давно знал и которые — он нисколько в этом не сомневался — наверняка окажут поддержку. И первый секретарь райкома Антонов, и первый секретарь горкома Евгеньев — горные инженеры, на партийную работу пришли из шахт и все, что так или иначе было связано с шахтами, принимали очень близко к сердцу. Не проходило и недели, чтобы кто-нибудь из них не явился к Батееву в институт узнать, как идут дела, чем они могут ему помочь. Надежные люди, настоящие партийные работники, которых Батеев искренне уважал.

Возможно, именно потому, что он испытывал к ним такое уважение, Батеев решил до поры до времени не сообщать им о своем замысле. Заранее зная, что они его поддержат и, следовательно, возьмут львиную долю ответственности на себя, Батеев не хотел ставить их под удар. Если придется за что-то расплачиваться, он расплатится и один.

И колесо закрутилось. Опять наступили бессонные ночи, опять пришли надежды и разочарования, радость удач и горечь просчетов. Хотя Батеев иногда с гордостью говорил: «наш завод», завод этот был скорее похож на кустарную мастерскую. Далеко не новое оборудование, теснота, примитивные условия для экспериментальной работы — где уж тут размахнуться! Благо еще на заводе работают настоящие энтузиасты, люди, которым незачем объяснять, как важно все, что они делают. Молодой паренек-токарь повесил над своим станком «транспарант»: «УСТ-55» — в жизнь!» Кажется, наивно, но простые слова эти ни для кого не остались пустым звуком. Инженеры, конструкторы, рабочие отнеслись к идее Батеева так, словно создание струговой установки на своем заводишке было для них не только делом чести, но и задачей государственной важности — задачей, от решения которой очень многое зависит в вопросах технического прогресса…

И вот пришло время, когда первый экземпляр «УСТ-55» водрузили на стенд. Кабинеты института опустели, жизнь там замерла, а на заводе негде упасть яблоку. Но тишина. В одно и то же время и напряженная, и тревожная, и… праздничная. Петр Сергеевич Батеев — немного бледный, взволнованный — еще раз смотрит на свое детище и, наконец, подает команду:

— Пускай!

Черное тело струга вздрагивает, резцы прижимаются к пласту угля, и первые глыбы антрацита падают на решетки. Проходит минута, другая, проходят и двадцать, и тридцать этих долгожданных минут — «УСТ-55» продолжает работать. И лишь теперь Петр Сергеевич отходит в сторону, садится на какой-то ящик и украдкой тянется рукой к сердцу. Странно, но вот только сейчас он и почувствовал, как до предела измотался. Кажется, случись в это мгновение какая-нибудь беда со стругом, остановись он хоть на секунду — и вместе с ним остановится сердце Батеева…

Но струг продолжает работать…

Бывали минуты, когда у Павла Селянина возникала совершенно непреодолимая потребность остаться в шахте наедине с самим собой и своими мыслями. Иногда эта потребность возникала настолько неожиданно, что Павел даже сам удивлялся: откуда она родилась, какие неведомые силы гонят его под землю, что его туда так неудержимо влечет? Но, удивляясь и недоумевая, Павел не очень-то старался отыскать ответ на свои вопросы. И не очень-то противился этой неосознанной силе, полагая, что это все сродни естественному зову души, а зов души, по его твердому убеждению, — тот же инстинкт, с которым незачем да и бесполезно бороться. «Природа, — где-то вычитал Павел, — наделила человека самой тонкой, самой сложной и самой совершенной гармонией чувств, и если человек обязан в какой-то мере свои чувства совершенствовать, то из этого совсем не вытекает, что он должен их отвергать…»

О причудах Павла знали многие шахтеры его бригады, и вначале над ним незлобиво подсмеивались, острили:

— Гляди-ка, Пашка Селянин опять к своей подземной колдунье на свидание отправился… Познакомил бы, что ли, а, Пашка? Не по-товарищески это — одному пользоваться. Глаза-то у нее — живые? Или из антрацита?

Со свойственными ему простодушием и откровенностью Павел отвечал:

— Колдунья эта для меня самого штука загадочная. Сохнуть по ней я не сохну, а что вот приворожен к чему-то — тут уж никуда не денешься.

Обычно, спустившись в шахту минут за тридцать-сорок до начала смены, Павел шел в какой-нибудь облюбованный им уединенный уголок, садился, прижавшись спиной к слегка влажному прохладному телу породы, и так сидел в одиночестве, прислушиваясь и к своим чувствам, и к той жизни, которой жила шахта.

Для него не существовало ни мира тишины, ни мира мрака. Ему казалось, что он слышит и понимает шахту в звуках, рождающихся в пластах на далеком от него расстоянии, в колебаниях атомов воздуха, воспринимаемых им внутренним чутьем. Шахта была для него живым существом, в котором каждую секунду происходят необходимые или случайные, закономерные или противоестественные процессы…