…Что же общего между Еленой Алексеевной и Татьяной, почему они теперь вместе приходят и стоят перед ним неразлучными сестрами-близнецами?
Да, лучше бы ему было не встречаться с Еленой Алексеевной. Тарасов старался забыть все, о чем она ему рассказала, но цепкая его память не выпускала ни одной детали, и шаг за шагом перед ним проходила жизнь этой женщины, вплоть до рокового дня, когда она, отравившись угарным газом, упала на пол. И ему казалось, что вместе с ней падает и Татьяна. Он хорошо помнил ее слова: «Если что случится — я не переживу. Я и дня не смогу без него… Я просто не захочу без него жить! Какой будет смысл?!» Бежать, сейчас же надо к ней бежать, распахнуть окно, чтобы она глотнула свежего воздуха!
Зачем он от нее уехал? Как мог оставить ее одну? Только сейчас Алексей Данилович вспомнил, какими глазами она смотрела на него, когда они прощались. Нет, не поверила Татьяна, будто ему действительно надо было уезжать по делам. Все она тогда поняла. И теперь страдала, не зная, что делать.
— Ты чего, Алексей? — уже встревоженно спрашивал Зарудный, видя растекшуюся бледность на лице Тарасова и его отсутствующий взгляд. — Что с тобой, голуба?
— Мне надо возвращаться, — говорит Алексей Данилович. — Сейчас же…
— Возвращаться? Да поживи еще хоть недельку. Съездим с тобой на другие шахты, поглядишь, как там. Куда тебе торопиться?
А он больше не мог и одного дня, и одной минуты. Все для него потеряло интерес, горячие споры с Зарудным казались ему пустыми, никчемными, и сам Григорий Ильич вызывал в нем неприязнь своим самодовольным видом и своими рассуждениями о необходимости «добывать».
К черту все, ему сейчас нужно быть с Татьяной!
* * *
С тех пор прошло немало времени, но и теперь, вглядываясь в лицо Татьяны, Алексей Данилович не может отрешиться от мысли, что оно чем-то схоже с лицом Елены Алексеевны. Не внешне, нет, но в едва приметных морщинках у глаз, в залегших складках у рта таится даже во сне не исчезающая тревога. Сколько надо сил, чтобы постоянно бороться с этой разъедающей душу тревогой, сколько надо воли, чтобы скрывать ее! Сказать Татьяне: «Не надо носить все только в себе — мы оба все хорошо знаем… Зачем же друг перед другом таиться, зачем обманывать друг друга?..»
Он никогда ей об этом не скажет — отнять у нее пусть слабую, пусть даже иллюзорную надежду? Нет, этого он никогда не сделает…
Глава седьмая
1
В дверь осторожно постучали.
— Кто-то явился, — недовольно сказал Тарасов, поднимаясь из-за рабочего стола. — Пойду открою.
Однако недовольство его тут же исчезло, когда он увидел Павла Селянина. Кому-кому, а Павлу Алексей Данилович всегда был рад. Глядя на него, часто полушутя говорил Татьяне: «Не ревнуй к Павлу, Танюша. Не ревнуй, что питаю к нему слабость. И скажу честно: мечтаю, чтобы наш с тобой сын вырос таким же». — «А я и сама об этом мечтаю», — отвечала Татьяна.
— Заходи, соловей-разбойник! — Алексей Данилович обнял Павла за плечи и повел в свою комнату, крикнув жене: — Танюша, это Павел! Сообрази нам чего-нибудь перекусить.
Комната — кабинет Тарасова — была похожа не то на читальный зал в миниатюре, не то на библиотечный коллектор. Вдоль стен — шкафы, заставленные книгами, у окна — письменный стол, на котором в хаотическом беспорядке разбросаны технические журналы, научные и политические брошюры и вырезки из газет, а посредине комнаты — еще два небольших столика с приставленными к ним скамеечками. На этих столиках в таком же беспорядке громоздились стопки брошюр и журналов, исписанные рукой Тарасова листы бумаги и какие-то заметки, чертежи, готовальня, пять или шесть ручек и карандашей.
Как ни удивительно, но Алексей Данилович в этом хаосе находил нужную ему вещь — книгу, журнал, брошюру, вырезку — в мгновение ока, даже не задумываясь, почти не глядя. И боже сохрани, если Татьяна или сын с благими намерениями, желая навести здесь хоть видимость порядка, что-то перекладывали с места на место, что-то передвигали или даже просто к чему-то прикасались. Не обнаружив того, что ему было нужно, Тарасов мрачнел и, хотя ни на кого и не кричал, хотя никогда не устраивал скандалов, спрашивал с таким холодом в голосе, от которого и Татьяне и сыну становилось не по себе:
— Может быть, мне со всем своим имуществом перебраться на чердак? Если я и все вот это, — он глазами указывал на свое «имущество», — здесь мешаем, то… Кому понадобилось устраивать тут подобие свалки? Где, разрешите узнать, я теперь должен искать то, что мне необходимо?
Несмотря на болезнь, Алексей Данилович работал до изнурения. Он не только читал все, что так или иначе касалось его партийной работы и производства, не только интересовался теми проблемами, которые затрагивали его как человека и коммуниста, но и сам, по возможности, вносил свою лепту в решение этих проблем, и сам старался всегда быть в водовороте событий. То напишет в городскую или областную газету острополемическую статью о воспитании молодежи, то поместит гневный фельетон о каком-либо разгильдяе-хозяйственнике, загрязняющем окружающую среду отходами производства, то, тщательно подготовившись, выступит, на партийно-хозяйственном активе с каким-нибудь вопросом, настолько задевающим за живое каждого присутствующего, что нередко этот актив вдруг разбушуется так, словно это вовсе и не актив проходит, а вселенское вече. Секретарь горкома или райкома скажет Тарасову: «Ты, Алексей Данилович, полегче не можешь? В смысле кипения страстей?» На что Тарасов, не стесняясь, ответит: «Без кипения страстей разве лишь прудовая рыба существует…»
Однажды ему показали старого шахтера, ушедшего на пенсию, и спросили:
— Знаешь этого человека?
— Не знаю, — ответил Тарасов. — Знаменит?
— Знамени-ит! Всю войну прошел, хороших детей вырастил — настоящая смена. И сам когда-то гремел. От Алексея Стаханова три или четыре письма получил. В общем, рабочая косточка. На пенсию провожали — воз подарков, все, как говорят, тепло души. Прослезился старик и сказал с трибуны: «Ежели я перестану быть человеком — плюньте мне тогда в глаза…»
Год или два действительно оставался человеком. А потом превратился в сутягу. Идет к директору шахты, канючит: «Выпиши, слышь, шиферу, хату покрыть надо. Текет». — «Помилуй бог, Тимофей Иваныч, я ж тебе месяц назад выписывал, запамятовал ты, что ли?» — «Так то кухню-лестницу перекрывал, а теперь хату».
Ну, жалко обижать старую гвардию, да еще ветерана. «Давай, товарищ Далеченок, заявление, черкну резолюцию». И черкнет. А через час-два секретарша опять докладывает: «Товарищ Далеченок пришел. Сказать, что нету вас?» — «Проси! Для него я всегда есть!»
Заходит. «Пришел поблагодарить за внимание. Только вот насчет оплаты шифера. Дороговато что-то. Нельзя ль по себестоимости? Иль списать на какую поди нито стройку?» — «Вот чего не могу, Тимофей Иванович, того не могу. Закон-то один для всех — бесплатно нельзя». — «И для ветерана труда и ветерана войны тоже нельзя? Я ж вот этими руками тысячи и тысячи тонн угля на-гора́ выдал, я ж вот этими руками фашистов бил, свое государство освобождал! А государство теперь в твоем лице — отказ?» — «Не могу, Тимофей Иваныч, прости меня, пожалуйста». — «Не прощу, нет, дорогой директор, не прощу».
И вот уже в райкоме партии письмо. Так, мол, и так, не думал не гадал, что до такого измывательства над собой доживу. Когда Далеченок был государству нужен — ему почет и всяческое уважение. Отработал свое Далеченок, отдал все свои силы — его теперь отовсюду в шею гонят. Кричат на него: «Крохобор!» Обзывают. Оскорбляют! Прошу разобраться…
Раз разобрались, два, одна инстанция, другая — да и врет же старик, да и наглец же он! Вызвали, поговорили, объяснили вежливо, тактично, все как надо. В том, что можно по закону, обещали помочь. Куда там! Пошли от Тимофея Иваныча письма в обком партии, в ЦК, в народный контроль, писателю с мировым именем! И везде в первых строках одно и то же начало:
