— Идет один бедуин по знойной пустыне, идут два бедуина, идут бедуины, идут, идут, идут бедуины, и горячий песок шуршит, шуршит под босыми ногами. Тихо, монотонно шуршит…

«Это твоя работа?.. А ну-ка покажи руки!..»

Вот так он и промаялся всю ночь напролет. Бедуины спали в тени пальмы, а он задыхался от удушья, будто горячий песок всех знойных пустынь мира ворвался в его легкие и наглухо забил их, не оставив свободной ни одной клетки.

Утром с трудом встал, взглянул на себя в зеркало и горько усмехнулся: «Ты ли это, Тарасов?» Долго колебался, но все же снял телефонную трубку и позвонил Кострову, сам не узнавая своего голоса:

— Свалило меня, Николай Иванович. И, пожалуй, надолго. Если можешь, прошу подъехать ко мне на полчаса. Можешь?

— Мчусь! — ответил Костров. — Жди и ни шагу из комнаты. Договорились?

Он действительно примчался через несколько минут. Примчался встревоженный, и, как ни старался скрыть свою тревогу, Тарасов сразу же увидел ее в его глазах.

— Только не паниковать! — попросил Алексей Данилович, кивая на дверь в кухню, где суетилась жена. — Все устроится…

— Да, все устроится, — машинально повторил Костров. — А как же иначе?..

Он по-настоящему любил Тарасова. Любил в нем все: и его горячность, и порывистость, каким-то чудом сочетающуюся с трезвой рассудительностью, любил его резкость, мгновенно сменяющуюся мягкостью, поражался его волей и его искренним человеколюбием. Часто, когда Тарасова не было рядом, Костров говорил о нем: «Это Человек с большой буквы…»

Уже долгое время Николай Иванович, видя, как Тарасов помаленьку сдает, упрашивал его:

— Знаешь что, Алексей Данилович, брось все к дьяволу, отдохни. Поезжай в санаторий, подлечись месяца два-три.

Тарасов взрывался:

— На покой? Камушки собирать?

— Какие, к черту, камушки! — не меньше Тарасова взрывался и Костров. И начинал грозить: — Не послушаешь добром — силой заставлю. Всю медицину на ноги подниму. Понял? До обкома партии дойду!

Тогда Алексей Данилович смиренно обещал:

— Ладно. Вот закончим месяц — и отправлюсь в твой санаторий. Слово даю!

Месяц проходил за месяцем, квартал за кварталом, и ничего не менялось. Не хватало у Николая Ивановича решимости нанести Тарасову обиду. А сейчас, глядя на осунувшееся, почти совсем неузнаваемое лицо Алексея Даниловича с темными тенями под глазами, на обтянутые бледной кожей скулы, он казнил себя за прежнюю свою нерешительность.

— Хотел посоветоваться с тобой, Николай Иванович, — сказал Тарасов. И болезненно улыбнулся. — Ночи теперь у меня длинные, хватает времени кое над чем поразмыслить… Я насчет Павла Селянина…

Костров пристукнул кулаком по колену:

— Никаких разговоров. Точка. Пока врачи будут решать, что с тобой делать, пришлю тебе пару книжонок. Детективы. Читай и ахай от удивления, как аналитически мыслят умные люди.

— Пришли, почитаю… Так вот насчет Селянина. Давай поставим его горным мастером к Симкину. Понимаешь, дело вот в чем…

Не давая Кострову вставить ни слова, он начал излагать свою идею. Говорил почему-то торопясь, словно боялся, что у него не хватит времени.

В душе Костров не очень-то с ним соглашался, но не хотел и противиться. Не хотел и не мог. Попроси его сейчас Тарасов о чем угодно — и Костров ни в чем бы ему не отказал. Щемящее чувство душевной боли за Тарасова не покидало Кострова ни на секунду. Он слушал Алексея Даниловича, неотрывно глядел на него, а сам все время думал: «Идиоты мы все, самые настоящие идиоты! И я в первую очередь. Его давно надо было упечь в санаторий, насильно упечь, а мы — охи-ахи, и пальцем о палец не стукнули… А теперь, кажется, доигрались в добреньких дядей…»

Он злился на всех и на самого себя, а душевная боль не проходила, и Костров так и ушел с этим щемящим чувством, слегка ссутулившись, словно беда с его другом уже случилась и ничего больше сделать нельзя.

— Но ведь у Симкина есть горные мастера, — сказал Павел. — Зачем же менять? Как-то некрасиво получится, Сергей Иванович.

— Я спрашиваю: в принципе ты не против? — Заместитель Тарасова Свиридов нетерпеливо побарабанил пальцами по столу и добавил: — Странный ты человек, Павел. Речь идет о большом, имеющем очень важное значение деле, а ты — красиво, некрасиво. Думать надо.

— Я думаю, — ответил Селянин. — Получится, будто я кому-то перехожу дорогу. Не совсем удобно…

— Посмотрите на него! — сказал Свиридов Кострову. — Вы что-нибудь понимаете? — И опять к Павлу: — Струговый комплекс дает лишь чуть больше половины того, что должен давать. Это удобно или неудобно? Красиво или некрасиво? Ну? До тебя доходит, в чем состоит важность всего этого дела?

— Доходит, — сказал Павел. — Надо показать, на что машина способна. Так? Но почему вы считаете, будто только я и могу это сделать?

Вмешался Костров.

— А разве не для этого тебя учили? Не для того, чтобы ты делал то, что не под силу другим? Тогда надо было идти на философский факультет.

— Почему — на философский? — улыбнулся Павел. — Философы, по-моему, тоже разбираются в такой штуке, как этика.

— Вот именно! — не сдерживая раздражения, заметил Костров. — Этика! Пускай они этикой и занимаются. А ты — инженер. Ты — горняк. Скажи спасибо, что мы до сих пор потворствовали твоим прихотям.

— Спасибо, — сказал Павел. — Простите, Николай Иванович, каким прихотям?

— Не прибедняйся! — отрезал Костров. — Прекрасно знаешь, что я имею в виду. Куда какая доблесть: получил диплом — и продолжает оставаться рабочим. Наверно, еще и бравируешь этим?

— Не бравирую, — ответил Павел. И спросил: — А как на эту затею смотрит начальник участка Симкин? С ним был разговор?

Костров снял трубку, кому-то приказал:

— Симкина — ко мне!

Андрей Андреевич пришел тотчас же, будто поджидал этого вызова где-то поблизости. Приветливо кивнул Павлу, со Свиридовым и Костровым даже не поздоровавшись. «Наверное, совсем недавно вышел из этого кабинета, — подумал Павел и про себя улыбнулся: — Спектакль. Кино. Настоящее кино!»

Симкин присел на стул и спросил у Кострова:

— Вы меня вызывали, Николай Иванович?

Костров сказал:

— Андрей Андреевич, как бы вы отнеслись к тому, если бы мы предложили вам Павла Селянина горным мастером? Были бы с вашей стороны возражения?

— Селянина? Возражения? — Симкин засмеялся: — Вы шутите, Николай Иванович. Да мы его на руках носить будем!

— Кто — мы? — Павел внимательно посмотрел на начальника участка и переспросил: — Кто — мы, Андрей Андреевич? Кого вы имеете в виду?

Симкин замялся:

— Ну, и я, и бригадир… Да что об этом толковать?

— А ребята? — Павел продолжал в упор смотреть на Симкина, и тот еще больше смутился. — А рабочие?

Симкин как-то виновато взглянул на Кострова и Свиридова, провел ладонью по лбу, будто разглаживая морщины. И ответил Павлу:

— Скажу по-честному, Селянин. Только ты не обижайся и не принимай все это близко. Идет? Рабочие — не очень. Я с ними толковал. Сами, говорят, справимся. Без варягов. А Павлу Селянину раньше надо было думать, когда Устя еще в их бригаде была. На готовенькое, говорят, желающих всегда много. Вроде того, что, мол, Селянин пенки придет снимать.

— Андрей Андреевич! — Костров строго посмотрел на Симкина и даже на секунду-другую привстал со своего места. — Не слишком ли вы сгущаете!

— Не слишком, Николай Иванович, — твердо ответил Симкин. — Селянин должен знать обо всем. Ему ведь работать, ему.

— Правильно, — сказал Свиридов. — Селянин должен знать обо всем. Так будет для него лучше. Верно, Селянин?

— Да, так будет лучше, — заметил Павел.

— Значит, решено? — Костров положил руку на плечо Павла, заглянул ему в глаза. — Или испугался разговорчиков?

Павел подумал: «Алексей Данилович, пожалуй, так вопрос не поставил бы. Разве дело в том, боюсь я чего-то или не боюсь? Есть ведь на свете и другие чувства, кроме страха. Например, чувство товарищеской привязанности, чувство дружбы и наконец чувство такта. Разве не правы те, кто говорит: «На готовенькое желающих всегда много…» А как посмотрят на все это Виктор Лесняк, Кудинов, Алешка Смута, Бахмутов? Столько времени работали вместе — и вдруг…»