— Здравствуй, Ната, — сказал он. — Сколько лет, сколько зим. Гуляешь?

Ему хотелось придать своему голосу этакое безразличие или игривость, словно ничего между ними и не было. Могли же они когда-то вот так: «Привет, Витя!» — «Салют, Натка!» — «Как жизнь?» — «Порядок». — «Ну, будь, Витя!» — «Будь, Натка!» И все. И разошлись. Попробовать и сейчас так?

— Как жизнь, Натка?

Она все поняла. Невесело усмехнувшись, сказала:

— Не надо. Так, как раньше, ничего не получится.

— Пожалуй, — согласился Лесняк. — Как раньше — не получится…

— Давай посидим, — предложила Наталья. — Ноги что-то побаливают. Можно, я возьму тебя под руку? Так мне будет легче.

— Лучше я тебя, — заметил Виктор.

Они нашли уединенную скамью под высоченным кленом, сели чуть поодаль друг от друга, словно это расстояние между ними могло стать той чертой, которая помогла бы им держаться свободно и непринужденно.

Однако непринужденность не приходила, наоборот, с каждой минутой молчания они чувствовали себя все более и более скованно. Наконец с трудом, видимо себя пересилив, Наталья сказала:

— Я думала, что ты ответишь на мое письмо. Не захотел?

— Не захотел. Не о чем было тебе писать.

— Не о чем?

— Да.

— А я все время ждала. По нескольку раз на день заглядывала в почтовый ящик.

— Ты нездорова? — спросил Виктор. — Вид у тебя не ахти.

— Ждала, что напишешь хоть десяток слов. А раньше, до тебя, над письмами от мужчин вообще смеялась. Пишут, вздыхают, жалуются на одиночество, а мне смешно. Понимаешь?

Виктор в ответ лишь пожал плечами.

— Значит, не понимаешь. У меня к тебе было совсем по-другому. И сама не думала, что так получится. Так серьезно. И до сих пор не прошло. Не удивляешься, что говорю тебе об этом?

— Может, не надо об этом?

— Надо. Для меня. Чтоб легче стало. Только ты имей в виду: я тебе не навязываюсь. Даже если бы ты сейчас и согласился на что-нибудь, я все равно отказалась бы. Потому что я тебе действительно не пара. И ничего у нас с тобой не получилось бы. Я мещанка. Во всех отношениях. Меня и на самом деле засосало. Теперь трепыхайся, не трепыхайся — все равно не выберешься. Смешно? А ты не смейся…

Виктор и не думал смеяться. Первый раз слышал, как люди так говорят о себе. «Во всех отношениях мещанка». Пожалуй, это правда. Только почему ж ты стала мещанкой? Кто тебя ею сделал? Задавить бы того человека!

Точно угадывая, о чем он думает, Наталья продолжала, опустив голову и глядя в землю:

— Чудная она, наша жизнь. В старину как говорили, знаешь? «Неисповедимы пути твои, господи». Точно, неисповедимы. Мамашу свою люблю и ненавижу. Люблю, потому что не сомневаюсь, все делается для меня. Все ради меня. Ненавижу за то, что оплела она меня сладкой паутиной. С детства только и слышала: «Ты самая красивая, ты самая умная, ты самая, самая, самая…» Лучший кусок — мне, последний рубль — на меня, ручки я пачкать не должна, в общем, поставь трон, посади меня на него — королева…

— Я тоже думал, что ты королева, — без улыбки сказал Лесняк. — Гордая, недоступная, самая красивая. Знаешь, сколько времени меня тянуло к тебе? Сто лет! Человек я не трусливый, а сказать тебе об этом боялся. Потому что и у самого гордости хоть отбавляй. Всегда думал так: «Вот подойду к ней, скажу, что нравится, а она ответит: «Фью! Не такие, как ты, бегают за мной по пятам… Отваливай!» И тогда хоть удавись…

— У тебя сразу все остыло ко мне? — напрямик спросила Наталья.

— Не сразу, — признался он. — Да и сейчас не совсем забыл. Какая-то жалость осталась. Не к тебе. К тебе жалости нет. Ты прости, что я так вот, в лоб, как говорят. Жалость осталась ко всему, что могло быть, если б ты была другой… — Он немного подумал и добавил: — Настоящей…

— Да, ты не из тех, кто юлит, — проговорила Наталья. — Наверное, потому и почувствовала к тебе что-то большое…

— Как дальше жить думаешь? — спросил Виктор. — Так же?

— А уж это мое личное! — сразу как-то изменившись, сделавшись злой и колючей, ответила она. — И знаешь, что я тебе скажу? Не верю, что ты хоть вот настолько меня любил. И хочется верить — и не могу. Если б любил, не посмотрел бы ни на что. На все закрыл бы глаза…

Лесняк встал. Наталья хотела удержать его, даже руку к нему протянула, но он сказал:

— Зря ничему не веришь. Если ничему не верить — и жить не стоит.

И пошел прочь. Медленно, ни разу не оглянувшись…

Павел, еще издали увидав Лесняка, угрюмо стоявшего на автобусной остановке, подумал: «Сейчас начнет выговаривать, начнет громыхать…»

Несмотря на то, что Павел был теперь начальником Лесняка, он по-прежнему относился к Виктору с той дружеской теплотой, которая не мешала ему быть в то же время и требовательным, порой даже жестким, если Лесняк иногда «зарывался». Виктор на такую жесткость не обижался, понимая, что иначе Павел не может. Правда, часто ворчал, но ворчал больше для видимости, а на самом деле по-настоящему любил Павла и в любое время готов был идти за ним в огонь и в воду.

— Немного опоздал, — глядя на часы, сказал Павел. — Давно ты ждешь?

— Другой раз ждать не буду, — ответил Лесняк. — Ты не девица-красавица, чтоб я выстаивал тут, будто назначил свидание. Усек?

— Усек, — засмеялся Павел. — Чего хмурый такой?

— Так, — отмахнулся Виктор. — Вспоминал на досуге одну веселенькую историю про печальную любовь. Автобус вон ползет, пошли…

— И что же это за история про печальную любовь? — спросил Павел.

— Инженерам надо интересоваться добычей угля, а не историйками, — брякнул Виктор. — А то могут быстренько разжаловать в рядовые…

Павел опять засмеялся:

— Не хотелось бы. Может ведь получиться еще одна история про печальную мою любовь к нашей Усте…

— До конца веришь, что Устя не подведет? — спросил Лесняк. — Или хоть малость сомневаешься в ней?

— Верю, Виктор! — ответил Павел. — А ты?

— Я? Я по твоей тропке шагаю. След в след. Куда ты — туда и я. Такое тебя устраивает?

— Пока. Пока устраивает, — подчеркнул Павел. — А дальше видно будет… Ты не собачка, чтоб все время след в след за мной идти. Усек?

— Усек, — хмыкнул Лесняк.

В нарядной, как обычно, было шумно и дымно — докуривались последние сигареты, досказывались последние байки. Лишь машинист струга Ричард Голопузиков молча, замкнуто-сосредоточенно сидел в сторонке и, казалось, весь ушел в себя. Видимо, какие-то мысли не давали ему покоя, но до поры до времени мыслями этими он делиться ни с кем не хотел. Но вот Никита Комов спросил:

— Ты что, решаешь мировые проблемы? Или, может, просто болит живот?

Ричард еще с минуту помолчал, рассеянно посмотрел на Никиту, потом встал и вытащил из кармана новенький хронометр.

— Видишь эту штуку? — спросил он, пуская хронометр в ход. — За одну секунду струг должен проходить один и восемь сотых метра. Полста секунд — пятьдесят четыре метра. Сто секунд — сто восемь метров. Понял?

Комов усмехнулся, спросил у Семена Васильева:

— Сеня, в каком веке люди изобрели велосипед?

— При чем тут велосипед?! — вспыхнул Ричард. — Я к тому, что все мы частенько поплевываем на секунды. Тары-бары, тары-бары, а…

— А хронометр тикает, — подхватил Чувилов. — Тик-так, тик-так… И Голопузикову спокойно спать не дает. Голопузиков, небось, день и ночь думает: «Вот рванем мы с новым горным мастером рекордик, глядишь — к награде представят. А то и директором шахты назначат. Тогда уж я покомандую…» В точку попал, Ричард?

Ричард покачал головой:

— Эх ты, человек два уха… Рассуждаешь, как этот, как его… амеба…

— Видал! — воскликнул Семен Васильев. — Уже и культурных словечек от горного мастера нахватался. Скоро, наверно, за горным мастером на пузе ползать будет наш Голопузиков. А недавно больше всех кричал: «На хрена нам нужны варяги, без них обойдемся!» Быстро ж он купил тебя, и оглянуться не успели…