— Чем обязаны вашему вторжению, молодой человек? — окончательно придя в себя и придав голосу соответствующую жесткость, спросил Великович. — Это редакция газеты, а не кабак, куда можно вваливаться без особого на то приглашения.

Не обращая никакого внимания на Великовича, Павел сказал, глядя на Клашу:

— Я не помешаю? У вас слишком деловой разговор?

— Садись, Павел, — ответила Клаша. — Я рада, что ты пришел… Это мой муж, — сказала она Великовичу. — Павел Андреевич Селянин.

— Ну, тогда я здесь, пожалуй, буду лишним. — Великович взял со стола свою папку и, уже собравшись уходить, с нескрываемым любопытством еще раз посмотрел на Павла. — Прошу прощения за столь нелюбезный прием. Извините, не знал-с… Покидаю…

— Зачем же покидать? — угрюмо бросил Павел. — Можно продолжить интересную беседу и в моем присутствии.

— Нет-нет, дела. Дела, молодой человек. Газетчики не располагают лишним временем. Это может подтвердить вам ваша супруга.

— Сядьте! — требовательно сказал Павел.

— Что?

— Сядьте, говорю! — повторил Павел. — И не суетитесь, га-зет-чик. Задерживать я вас долго не стану.

Великович искренне возмутился:

— Вы что? Что за тон? Вы отдаете себе отчет, где находитесь и с кем разговариваете?.. Клавдия Алексеевна, почему вы молчите?

Он решительно двинулся к выходу, однако Павел бесцеремонно взял его за плечо и грубо подтолкнул к дивану. Великович смотрел на Павла так, как смотрят на помешанного. Теперь он уже не мог скрыть своего страха и даже поглядывал на окно, словно прикидывая, услышат ли его, если он закричит и позовет на помощь. Перехватив его взгляд, Павел усмехнулся:

— Храбрец! — И тут же повернулся к Клаше, словно бы безучастно наблюдавшей за всем, что здесь происходило. — Что случилось, Клаша? Я немного слышал, о чем вы здесь говорили… Кто этот тип? Почему он с тобой так? Ты можешь мне обо всем рассказать?

Клаша закрыла лицо руками и долго сидела в какой-то горестной окаменелости, а Павел вдруг подумал, что все здесь, наверное, очень сложно, что Клаша, может быть, страдает сейчас оттого, что в чем-то перед ним виновата, и ей страшно трудно о своей вине говорить, потому-то она и молчит Зачем же, в таком случае, о чем-либо у нее спрашивать?

Клаша наконец отняла руки от лица, попросила:

— Сядь рядом со мной, Павел… Я обо всем тебе расскажу. При нем. — Она кивнула на Великовича. — Так будет лучше… Честнее, хотя все это мелко и отвратительно… Знаешь, что он однажды сказал? «Мы с вами не дети, мы через многое уже прошли и всё понимаем… Зачем лишать себя даже мимолетных, но вполне естественных удовольствий?..» Вот с этого-то все и началось. С этого, Павел. Я дала ему должный отпор, но надо хорошо знать таких типов, чтобы понять, какими они могут быть мелкими и мстительными. Он и вправду отравляет мне жизнь, и я ничего не могу сделать…

Великович, поняв, что ему вряд ли грозит какая-либо опасность, осмелел. Едко усмехнувшись, он сказал:

— Мелодрама в двух частях. Часть первая: малоодаренная журналистка, от которой требуют тщательной отработки своих материалов и которая не в состоянии самостоятельно, без помощи более опытных товарищей, что-либо сделать, закатывает истерики: так ей легче скрыть свою беспомощность. Дабы придать хоть какую-то возвышенность сложившейся ситуации, она и изобретает версию о домогательстве ее расположения… Часть вторая: на выручку своей драгоценной супруги приходит муж, готовый к самосуду. Эпилог: обо всем, что произошло в кабинете заведующего отделом, становится известным всем работникам редакции.

«Сейчас я его ударю, — сам удивляясь своему спокойствию, думал Павел. — Ударю под подбородок, так, чтоб у него клацнули зубы. Какая сволочь! И как хорошо, что я сюда пришел. «На выручку приходит муж…» А ты как думал, мерзавец! Думал, что никто на выручку не придет?.. Плохо рассчитал… Ударю я его всего один раз, но он надолго это запомнит. На всю жизнь…»

Он встал и медленно, как-то очень грузно, сделал шаг к Великовичу. Тот тоже поднялся с дивана и, прислонившись спиной к стене, смотрел на Павла так напряженно, точно боялся пропустить любое его движение, любой его жест. Потом Павел сделал еще один шаг, и в это время Клаша сказала:

— Не надо, Павел!

Он обернулся, глухо спросил:

— Почему? Почему — не надо?

— Стоит ли о таких мараться?

— От таких ко мне не пристанет, — все так же глухо проговорил Павел.

— Вы не посмеете! — крикнул Великович. — Я подам в суд! За хулиганство!

— Помолчи, молодчик, — сказал Павел. Сказал с таким презрением, будто перед ним находился не человек, а какое-то мерзкое существо, на которое и глядеть-то тошно. — Помолчи, не с тобой говорят. И не смерди…

— Не надо, Павел, — снова повторила Клаша.

— Хорошо, не надо.

Он открыл дверь и сказал Великовичу:

— Уходи!

— Это его кабинет, — заметила Клаша. За все это время она ни разу не взглянула на Великовича, будто того тут и не было: — Пусть остается, а мы уйдем.

Однако Павел совсем остановиться уже не мог. Делает он, конечно, что-то не так, ему это было понятно, и он знал, что после, может быть, сам свои поступки осудит и сам в них потом раскается, но сейчас он просто не в силах был подавить в себе желание каким-то образом отплатить Великовичу за Клашу…

Великович сказал:

— Я вас не задерживаю, товарищ Селянин.

Как ни в чем не бывало, он сел за свой стол и выразительно посмотрел вначале на Павла, потом на открытую дверь. Наверное, этот наглый взгляд и такая же наглая улыбка, искривившая его губы, и подтолкнули Павла на тот поступок, в котором он действительно потом раскаивался. Он даже не помнил, как оказался у кресла Великовича, как обеими руками схватил его за шиворот и, проволочив по кабинету, с силой вышвырнул за дверь. Великович упал, но тут же быстро вскочил на ноги и засеменил, засеменил по пустынному коридору, не произнося ни звука, боясь оглянуться назад и лишь кося глазами по сторонам: видел кто-нибудь или нет все, что произошло, станет ли достоянием гласности его позор или никто о нем не узнает.

…Долго они шли по улице молча. Павел вел Клашу под руку, и ему почему-то все время казалось, будто ее легонько пошатывает. Устала, наверное, думал он. Извел ее этот прохвост. Сказала бы о нем раньше… Чего боялась? Считала, что я не должен был вмешиваться? Все мы так часто считаем. Дома, в обычной обстановке, — пожалуйста, вмешивайтесь, защищайте близких людей. А на работе? Работа что — другой мир? Другая жизнь? Она что — за запретной чертой? Кто-то там над близким человеком издевается, мочалит его, а мы — ни-ни. Не нашего это, мол, ума дело. Семейственность. Не наша зона!..

Он невольно взглянул на свои руки и про себя усмехнулся: нет, не замарал. Не пристало… Будет жаловаться? Плевать! Главное не в этом. Главное в том, что не хватило сил перебороть в себе злого зверька. Сидит, сидит он в тебе, до поры до времени затаившись. А потом вдруг прыг — и выскочил. Зверек этот. И на душе как-то постыло…

— Вот такие дела, Клаша, — сказал, точно обращаясь к самому себе, Павел. — Не ангелы мы. Хорошо это или плохо?

— Не знаю, — вздохнула Клаша. — Наверное, хорошо…

У Андрея Андреевича Симкина было такое ощущение, словно он шел-шел по ровной, хорошо знакомой дорожке, никто его, кажется, не толкал, а он вдруг споткнулся и хотя не упал, но вынужден был остановиться, чтобы оглядеться и подумать: а почему же все-таки он оступился, где та невидимая кочка, о которую он внезапно споткнулся?

Вспоминая свой разговор с Павлом Селяниным, Андрей Андреевич то мысленно отметал его доводы о роли рабочего человека в научно-технической революции, то начинал сомневаться в своих собственных доводах, и тогда, казалось ему, он терял почву под ногами и почва эта колебалась, а вместе с ней колебался и он сам, не зная, за что ухватиться и как вновь обрести уверенность в самом себе.