— Читал?

И отвернул полу пиджака, показывая на внутренний карман, где лежали свернутые газеты.

— «Товарищ Каширов пробил отбой»? — Кирилл сказал это громко и взглянул на шахтеров. — Ты спрашиваешь об этом, Федор Семенович? Читал еще вчера. Неплохо написано, а?

— Остро, — осторожно сказал Стрельников. — Хотя и не все правильно…

Кирилл засмеялся:

— Слышал, Федор Семенович, такую восточную поговорку: «Собаки лают, а караван идет»? Лично я люблю народную мудрость.

Он снова посмотрел на собравшихся в нарядной. Посмотрел не мельком, а внимательно вглядываясь в лица людей, в каждое лицо, словно хотел прочитать, что на нем написано. И лишь на мгновение его взгляд остановился на Павле. Павел сидел у окна — один, рядом никого с ним не было. Сидел, потупившись, рассеянно глядя через открытое окно во двор, и Кириллу показалось, что он чувствует себя виноватым. Виноватым и перед ним, Кириллом, и перед всеми. Что-то было жалкое во всей его позе, и Кирилл, про себя усмехнувшись, подумал: «Небось, не только я один разгадал, кто такой «К. Д.» И, наверное, дали Селянину по мозгам — не выноси сор из избы, не пачкай славу людей!»

Совсем неожиданно Виктор Лесняк сказал:

— А здорово это вы, Кирилл Александрович, заметили: «Собаки лают, а караван идет»! Караван — это ведь мы?

— А кто же еще! — Кирилл взглянул на Лесняка и повторил: — А кто же еще?

— А собаки?

Лесняка считали остроумным парнем, и обычно его реплики вызывали у людей добродушный смех. Он умел кого надо поддеть, но делал это как-то незлобиво, и на него редко кто обижался. Сейчас можно было ожидать, что слова Лесняка вызовут оживление — так, по крайней мере, Кириллу казалось, и вначале он был Лесняку в душе благодарен: слишком непривычная тишина, в которой чувствовалось напряжение, угнетала Кирилла, невольно его настораживала и пугала. Надо было угадать: что кроется за этим сосредоточенным и даже угрюмым молчанием людей — неприязнь к сидевшему в стороне Селянину, как одному из виновников всего, что произошло, или нечто другое. Угадать этого Кирилл пока не мог и надеялся только на случай: вот сейчас шахтеры весело, шумно отреагируют на слова Лесняка, настороженность исчезнет, и все станет на свое место…

Никто, однако, не засмеялся, а Лесняк, не унимаясь, снова спросил:

— Собак-то, выходит, надо пинком под зад, чтоб не мешали каравану идти? Так получается по восточной поговорке, Кирилл Александрович? Бить их надо?

— Зачем же бить, — засмеялся Кирилл. — Караван-то продолжает идти! Лично тебя, Лесняк, разве кто-нибудь остановит?

— Остановить-то не остановит, — вместо Лесняка ответил машинист комбайна Шикулин, — а штаны, если собака злая, подлатать подлатает. Будь здоров, как подлатает! Правильно я говорю, Виктор?

Слева от Кирилла за столом сидел бригадир. Руки — огромные, сильные, всегда как-то по-особенному живые, будто они ни секунды не отдыхают — Федор Исаевич положил на стол и сейчас смотрел только на них, как бы удивляясь тому, что все-таки заставил их в эту минуту успокоиться и точно только в них можно было найти ответ на мучивший Федора Исаевича вопрос: что же здесь, в конце концов, происходит? О каком караване, о каких собаках идет речь? И к лицу ли начальнику участка, инженеру, коммунисту говорить так о людях, которые честно высказали свое мнение?

Федор Исаевич встал и, чуть повернувшись в сторону Кирилла, напрямик спросил:

— А на вопрос-то Лесняка, Кирилл Александрович, вы все же не ответили. Караван, который идет, — это мы. А кто же собаки? Если я правильно понимаю, вы имеете в виду людей, критикующих вас в газете?

Кирилл нервно передернул плечами, с минуту помолчал, снисходительно, будто на несмышленого ученика, взглянул на бригадира, потом сказал:

— Очень вы уж примитивно понимаете поговорки, Федор Исаевич. Так нельзя. Или вы задались целью поймать меня на слове? В таком случае разрешите спросить: зачем вам это нужно? Разве мы не вместе с вами отвечаем за порученное нам дело? И разве вы не понимаете, что кто-то, спрятавшись за инициалами «К. Д.», бросил тень не только на меня, но и на весь большой коллектив? В том числе и на вас, Федор Исаевич… Или вам это безразлично?

— Мне ничего не безразлично, Кирилл Александрович, но дело-то не в этом. Дело в Том, что о нас правильно сказали: струсили мы. Чуть-чуть стало трудно — и пробили отбой. И про рекорд правильно сказали — случайный он. Караван-то наш, Кирилл Александрович, застопорился. Чего ж на людей обижаться, которые правду говорят? Нечестно это, Кирилл Александрович, прямо говорю — нечестно!

Стрельников что-то написал на бумажке, протянул ее Кириллу.

А Кирилл и сам уже чувствовал, как почва уходит у него из-под ног. Он и вправду зарывается все больше и больше. Дернул же его черт брякнуть о караване и собаках! Думал, поймут так, как ему хотелось. Думал, обрушатся на «К. Д.», разнесут в пух и прах, поддержат своего начальника участка. И он этим воспользуется. И сыграет на чувстве обиды. Кто-то, мол, хотел посадить нас в лужу — давайте докажем, какие мы есть в действительности!

Все получилось не так, как думалось. Почему? Почему лишь один Шикулин ясно высказал свою позицию? Даже Лесняк, которого Кирилл никогда не считал настоящим шахтером, съюлил и фактически, подлил масла в огонь! А остальные молчат. «Рабочий класс! — усмехнулся про себя Кирилл. — Спаянные крепкой дружбой люди… Где же эта спаянность? Или они не считают меня своим? Я для них просто начальник и больше никто? Смешно ведь поверить, будто эта паршивая статья «К. Д.» могла задеть их, вызвать какие-то другие чувства, кроме озлобления… А вдруг задела? Вдруг они действительно решили, что начальник участка допустил ошибку, пробив отбой! Но ведь там, в лаве, когда все видели, что ничего с новой машиной не получается, кое-кто меня все-таки поддержал! Что же изменилось? Может быть, я чего-то не понимаю? Не понимаю чего-то главного?..»

Он не заметил, как встал и подошел к столу Павел Селянин. А когда увидел его рядом с собой, неожиданно для самого себя подумал: «Вот кто мог бы по-настоящему в трудную минуту меня поддержать, если бы у нас с ним все было по-хорошему. И зря я все время отталкивал его от себя… А теперь вот чувствую себя так, словно вокруг меня пустота…»

Он посмотрел Павлу в лицо — посмотрел ищущими сочувствия глазами, и губы его тронула едва заметная улыбка. Правда, уже через секунду-другую Кирилл отвернулся от Павла и, хотя был уверен, что никто ничего не заметил, ему стало не по себе. Он и сам не мог не удивиться, откуда вдруг пришло к нему это странное желание найти в Павле поддержку — в Павле, которого он всегда презирал за то, что тот не умеет жить, не умеет в нужную минуту растолкать локтями тех, кто чему-то мешает. И вот теперь этот самый Пашка мог, оказывается, чем-то помочь самому Кириллу. «Значит, — спросил у себя Кирилл, — есть в нем какая-то сила? Или все это я выдумал? Пашка — и сила! Не смешно ли?..»

— Вы хотите что-нибудь сказать, Селянин? — не глядя на Павла, спросил Кирилл. — У нас остается мало времени…

— Я коротко, Кирилл Александрович, — сказал Павел. — Дело в том, что статья «Товарищ Каширов пробил отбой» написана при моем участии.

— Никто в этом не сомневался, — едко усмехнулся Кирилл.

— Но сказать я хочу не о статье и собаках, которые лают на караван, — продолжал Павел, будто не слыша реплики Кирилла. — Я хочу сказать о том, что рабочие нашей бригады начинают терять веру в свои силы. А ведь это страшно! Но еще страшнее то, что мы начинаем терять доверие друг к другу. Неудачи с «УСТ-55» будто разбросали нас по разным углам, и вот мы теперь выглядываем из этих углов, смотрим друг на друга и думаем: как же жить дальше? Те, кто был за Устю, говорят о Шикулине и его единомышленниках: «Жмоты! Из-за того, что стали меньше получать, подняли бучу. Из-за них-то Устю от нас и забрали». А Шикулин говорит о нас: «Подхалимы! Хотели выслужиться перед Костровым и Тарасовым!»