Для обывателей хиппи просто бездельниками, хулиганами, тунеядцы. Этих странноватых парней и девчонок недолюбливали так же, как когда-то стиляг. Они и впрямь пришли на смену стилягам, но если первое движение зародилось внутри СССР, то культура хиппи, пришедшая из так ненавидимых многими Соединенных штатов Америки, со временем охватила весь мир.

Как мне рассказал Сережка, хиппи были довольно дружелюбными и не оставляли своих в беде. Так, любой мог прийти в популярное у «хипарей» место и сказать: «Чуваки, мне негде ночевать!». Московские хиппи не оставляли бедолаг в беде: давали ночлег, еду, помогали…

Быть хиппи по тем временам было довольно опасно. Люди, ходящие по улицам в майках с бахромой, фенечками на руках и в волосах, воспринимались обществом в лучшем случае как городские сумасшедшие. Им не просто кричали вслед обзывательства и насмешки: могли схватить за одежду, избить, потащить в полицию…

— У нас Кирюха есть, из Ленинграда приехал, в «Мухе» учился, — рассказывал Сережка. — Так он в знак протеста вообще стал босиком ходить. Его в метро пускать перестали, так он выкрутился — теперь, когда к эскалатору подходит, вьетнамки надевает и идет.

Судя по тому, что рассказывал Сережка, хиппи были довольно безобидными и безопасными для общества, поэтому поводов для привода в милицию не давали. Они хоть и вели свободный образ жизни, путешествовали по Союзу автостопом, но все стояли на учете по месту прописки и строго докладывали о своих передвижениях. Хлопот не доставляли.

— Милиция нас не трогает, — доверительно сказал мне Сережка. — А вот «Контора»…

— «Контора»? — удивленно переспросила я… Это же…

И тут я запнулась. Внезапно мне вспомнился разговор с моей закадычной подружкой Лидой, который случился еще в пятидесятых…

Я вспомнила, как в далеком 1956 году, когда деревья были большими, молодой актер Николай Рыбников, сыгравший сталевара-сердцееда Сашу Савченко в фильме «Весна на Заречной улице», взволновал сердца множества девушек Советского Союза, Юрий Гагарин еще не полетел в космос, а штамповщице Даше было всего восемнадцать, нам с Лидой удалось урвать пару билетиков в Большой театр.

Тогда она, еще не знать не знавшая столичного мажора-стилягу Лео, который задурил ей голову и вознамерился ее соблазнить, ходила на свидания одновременно с несколькими парнями. Каждый день моя подруженция выстаивала огромную очередь к телефону в общежитии, чтобы позвонить то Илье, то Вадику, то еще кому-то. Однако, к ее чести, стоило сказать, что поводов обвинять мою подружку в распутстве не было. Надо отдать Лиде должное — вела она себя достойно и ничего, кроме поцелуев в щеку, своим ухажерам не дозволяла.

В то далекое время затесался среди Лидиных поклонников один… нет, не парень, скорее, уже мужчина. Звали его Родион, было ему примерно тридцать пять лет, и служил он помощником редактора в небольшой газетенке. Как и у нашего коммунального поэта Женьки, было у него хобби — клепать совершенно идиотские стихи. А еще у него была мечта хоть когда-нибудь напечататься в «Огоньке». Стихи его нигде не принимали и откровенно посмеивались, но Родион решил, что нет таких крепостей, которые большевики не могут взять, а поэтому упорно продолжал писать одно и то же, даже не задумавшись о том, что может быть, стоит попытаться хоть как-то улучшить мастерство стихосложения.

Денег у Родиона никогда не было. Ходил он в ботинках, которые давно просили каши, поношенном пальто и шляпе с засаленными полями. В издательстве ему платили копейки. Перебивался он на свою небольшую зарплату и переводы, которые иногда присылала ему мать из Ленинграда. А еще у него были постоянно взлохмаченные волосы и шикарные усы, в которых постоянно запутывались крошки от пирожков, купленных у метро. Перед встречей с ним Лида всегда старалась плотно поесть, зная, что этот-то уж точно никуда не пригласит. Мне лично Родька никогда не нравился, и я про себя прозвала его Раскольниковым. Этакий вечный искатель истины и справедливости, потрепанный жизнью «юноша» со взором горящим…

Лида его в качестве жениха, естественно не рассматривала: для восемнадцатилетней девушки он явно был староват, хотя и являлся москвичом. Жил Родион в коммунальной квартире, где владел аж целой комнатой площадью десять квадратных метров. Точнее, не владел — жилье тогда нельзя было приватизировать. Комната была ему предоставлена в пользование государством. Однако Родион был вхож, как он сам говорил, «в богемный круг» и имел возможность доставать «проходки» на разные культурные мероприятия. Поэтому Лида, собственно, с ним и встречалась.

Поэт, в свою очередь, тоже ни на что не претендовал: жениться он не собирался, понимал, что не сможет никогда обеспечить семью. Ему просто лестно было появляться в общественных местах с такой красоткой, как Лида: высокой, стройной, длинноногой. И совсем ничего, что она — приезжая лимитчица, живущая в общежитии. За годы жизни в Москве Лидуня научилась хорошо одеваться (на заводе платили вполне прилично), говорить без провинциального акцента и по поведению уже практически ничем не отличалась от москвички.

Как-то раз Лида, вернувшись с очередного скучного свидания с Родькой, влетела в комнату с диким хохотом и, бросив на кровать три пожухлых гвоздички и какой-то листок с каракулями, плюхнулась туда же и минуты три ничего не могла сказать, просто вздрагивала от смеха. Она хохотала и хохотала…

Я, выждав, пока приступ смеха закончится, осторожно спросила:

— Что случилось? Родион опять цветы у памятника Ленину стырил? Снова убегали вдвоем от наряда милиции? Ты бы хоть не надевала каблуки, когда с ним на свидания ходишь. В них бегать неудобно.

Лида, продолжая, громко хохотать, протянула мне смятый листок. Я машинально взяла его и прочитала вслух:

— Ты ярко путь мне озаряешь,

Как ясная звезда во тьме,

И на поэмы вдохновляешь,

Спасибо, Лидочка, тебе!

Звездой на ясном небосводе

Украсишь ты начало дня

Как солнца луч при непогоде,

Одна ты в сердце у меня…

Ничего не понимая, я еще раз, шевеля губами, про себя прочитала эти строки и сказала:

— А чего ты смеешься? По-моему, очень даже романтично… И размер стиха соблюден… Я понимаю, конечно, что этот поэт-неудачник — тебе не пара, но, мне кажется, нельзя так обижать человека. Ты бы хоть в лицо его не высмеивала! Он же все-таки старался, писал… Ну смотри, как трогательно: «Как солнца луч при непогоде, одна ты в сердце у меня!». Если бы мне такое написали, я бы очень была бы тронута… Может, он искренне тебя любит?

Лида тем временем продолжала улыбаться, валяясь на кровати и задрав кверху свои стройные, хорошо тренированные, идеально ровные ноги. Она очень следила за фигурой — практически не ела сладкого и каждый день вставала на весы.

— Ага, любит, как же… Дашка, а поставь-ка пластинку — ту, в красной обложке.

Ничего не понимая, я вытащила из шкафа стопку пластинок, выбрала ту, которую указала Лида, и включила проигрыватель. Сквозь шум и писк раздался хорошо поставленный голос:

…И на поэмы вдохновляешь,

Спасибо, партия, тебе…

Я поняла, в чем дело, и тоже расхохоталась.

— А я и думаю, с чего это у твоего Родиона все так сладко да гладко вышло. Обычно у него стихи так выглядят, как будто их из случайных слов составили.

— Ага, — вдоволь нахохотавшись, Лида протопала к столу, отпила воды из кружки и продолжила, так же уютно устроившись на кровати: — И я тоже удивилась. Обычно он пишет что-то в духе: «Я тебя полюбил, только как увидел, постараюсь я всегда, чтобы никто тебя не обидел». А тут вдруг начал что-то стоящее приносить. Думаю: что с ним случилось? Неужто наконец диплом об окончании филологического факультета ему пригодился? А теперь понятно: он просто «партию» на «Лидочку» поменял. Теперь стало понятно, почему у меня в его стихах хитрый прищур, и все дети меня любят… Кстати, он мне две контрамарки в Большой театр дал. Не хочешь завтра сходить? Пойдем, а?