Откуда взялась господствующая у нас концепция русской истории и русского духа, почему возобладала над прочими – разговор долгий и к теме не относящийся. Но так сложилось, что в последние три века русская, как теперь принято говорить, «элита общества» страну свою не любит и, более того, старается привить эту нелюбовь и всем прочим гражданам России. А поскольку все эти три века в ее руках находятся образование и средства массовой информации, ей это неплохо удается.
То, что русского интеллигента-разночинца Ленина от слова «русский» трясло – факт общеизвестный. Он не один был такой, для «элиты» того времени это явление обычное. Вот вам типичный пример размышления русского интеллигента подобного толка о русском народе. Максим Горький в очерке о Льве Толстом говорит:
«Он был национальным писателем в самом лучшем и полном смысле этого слова. В своей великой душе носил он все недостатки своего народа, всю искалеченность, которая досталась нам от нашего прошлого. Его туманные проповеди “ничегонеделания”, “непротивления злу”, его “учение пассивности” – все это нездоровые бродильные элементы старой русской крови, отравленной монгольским фатализмом. Это все чуждо и враждебно Западу в его активном и неистребимом сопротивлении злу жизни…
То, что называется толстовским анархизмом, есть по существу наше славянское бродяжничество, истинно национальная черта характера, издревле живущий в нашей крови позыв к кочевому распылению. И до сих пор мы страстно поддаемся этому позыву… Мы знаем, что это гибельно, и все-таки расползаемся все дальше и дальше один от другого – и эти унылые тараканьи странствования мы называем “русской историей”, – историей государства, которое почти случайно, механически создано силой норманнов, татар, балтийцев, немцев и комиссаров, к изумлению большинства его же честно настроенных граждан… Но и среди нас появлялись люди, которым было ясно, что свет для нас пришел с Запада, а не с Востока, с Запада с его активностью, которая требует высочайшего напряжения всех духовных сил…»
Горький – откровенный западник, уж коли для него даже солнце правды, и то восходит на Западе, то с ним все ясно. Но и оппоненты его не лучше. Взять того же Толстого, создавшего в «Войне и мире» великолепную галерею героев-дворян. А что у него с мужиками? Платон Каратаев, конечно, мужчина колоритный. Один такой персонаж на крупное село, человек в тысячу, этакий «городской сумасшедший» – будет самое то. Но ведь это единственный более-менее заметный персонаж из народа на весь огромный роман, один за весь народ!
Многие так называемые «русофилы» поступают еще проще. Они попросту мажут медом все, сплошняком, и русский народ у них предстает собранием всех добродетелей – аж зубы болят от сладкого. Оно, конечно, так – русский человек любит Великим постом покаяться и повздыхать о грехах, и в это время он весьма добродетелен. Но при этом не надо забывать, например, о такой праздничной забаве, как кулачный бой стенка на стенку. Это всего лишь забава – не драка за межи и уж тем более не война.
Примерно такова у нас почти вся дворянская и интеллигентская литература и философия, творцы которой и людей, наполняющих ее, творят согласно своим выдумкам. Да и как иначе? На реального мужика они смотрят в лучшем случае из окна барской усадьбы. (Кстати, разговаривая с барином, русский простолюдин нередко (часто? всегда?) начинал придуриваться, и делал это с большущим удовольствием.) На самом-то деле народа не любят ни те, ни другие. Но «западники» его просто не любят, а «русофилы» и их последователи – современные «патриоты» вроде бы понимают, что любить свой народ надо, но вот принять его таким, какой он есть, не получается. Вот и придумывают…
И чего только не напридумывали господа и баре, чтобы оправдать лезущую изо всех щелей высокомерную нелюбовь к собственной стране. Какая-то «загадочная русская душа», «умом Россию не понять», «да, скифы – мы, да – азиаты мы»…
А чего такого уж загадочного в нашей душе, непостижимого умом – кроме того, что она в придуманные философами концепции не влазит? Сами русского человека сочинили, сами вокруг него концепций понастроили, и сами же обижаются, когда их одежка на реальном мужике не сходится. Да мужик еще у них и виноват…
Но этой точке зрения был сделан такой пиар, в основном с помощью великой русской литературы и великой русской философии, что она и сейчас на коне. К сожалению, преобладает она и в школьных программах.
Но в одном эти крайности сходятся. Как бы ни смотреть на русского человека – как на изначального раба со «смутной душой» и «тараканьими странствованиями», или на медово-пряничного русофильского мужика, ходячее собрание всех добродетелей – та вера, которую мы видим, в обоих случаях все равно предстает парчовой, елейной, медовой до приторности. А главное – безнадежно даже не рабской, а, я бы сказала, нищенской. Не в смысле «рабов Божиих» и «нищих духом», а в смысле холопов и попрошаек…
Альтернативные воззрения на нашу историю распиарены куда меньше. Почитаем, пожалуй, хотя бы русского публициста Ивана Солоневича.
«Таинственная славянская душа оказывается вместилищем загадок и противоречий, нелепости и даже некоторой сумасшедшинки. Когда я пытаюсь стать на точку зрения американского приват-доцента по кафедре славяноведения… то начинаю приходить к убеждению, что такая точка зрения… является неизбежностью. Всякий зауряд-философ, пишущий или желающий писать о России, прежде всего кидается к великой русской литературе. Из великой русской литературы высовываются чахоточные “безвольные интеллигенты”. Американские корреспонденты с фронта Второй мировой войны писали о красноармейцах, которые с куском черствого хлеба в зубах и с соломой под шинелями – для плавучести – переправлялись вплавь через полузамерзший Одер и из последних сил вели последние бои с последними остатками когда-то непобедимых гитлеровских армий. Для всякого разумного человека ясно: ни каратаевское непротивление злу, ни чеховское безволие, ни достоевская любовь к страданию – со всей этой эпопеей несовместимы никак».[186]
Ладно, советские солдаты – безбожники, они, наверное, про непротивление злу да про любовь к страданию уже успели позабыть. Может быть, эти прекрасные качества были у воинов Дмитрия Донского, что отменно били татар на Куликовом поле? Или у мужиков, громивших наполеоновские обозы и поднимавших французов на вилы? Ой, вряд ли…
Оплот евангельских ценностей – монастырь. Это общеизвестно. Как общеизвестно, поскольку входит в школьную программу, что Куликовская битва началась с поединка русского витязя Пересвета с татарским богатырем Челубеем. Менее известно, что Пересвет был иноком – то есть монахом, одним из двоих монахов, которых Сергий Радонежский отправил сопровождать Дмитрия Донского на битву. Кстати, зачем он это сделал? Ведь священники у князя были свои, а молиться за воинов можно и в собственной келье? О каком сопровождении шла речь? А вот о каком: «Святой Сергий отпустил с ним двух иноков-богатырей – Александра Пересвета, бывшего в миру брянским боярином, и Ослябю, и дал каждому из них схиму с нашитым крестом, чтобы возлагать ее поверх шлема (курсив мой. – Е П.)».[187]
А в Смутное время, когда шведы, литовцы и поляки брали один за другим русские города, вплоть до самой Москвы, Троице-Сергиева лавра, монастырь, так и не была взята. Или возьмем Соловки – это одна из мощнейших крепостей севера России.
Вот такие монахи были на Святой Руси…
Монастырей в России было великое множество. И, кстати, совершенно нелишне вдуматься: а за счет каких слоев общества они пополнялись? Народ там встречался разный, от бывшего боярина до его бывшего холопа. Но крестьяне, ремесленники, купцы достаточно неприязненно относились к тому, что человек, который может работать, заниматься делом, кормить семью, вдруг пойдет в монахи. (Феодосия, великого подвижника земли русской, когда тот еще молодым человеком отправился в Киев к старцу Антонию, мать несколько раз привозила домой насильно – на телеге, связанного.) А делом своим они занимались до глубокой старости. Но была одна прослойка общества, которая после 45 – 50 лет для своего дела уже не годилась, а другого не знала – и вот им-то и была самая дорога в монастырь. Это воины, ратные люди. По преданию, былинный богатырь Илья Муромец окончил жизнь монахом Киево-Печерской лавры.
