— Сюда, — прошептал Боб, ныряя в какое-то чёртово подвальное отверстие. — Это вентиляция бывшего КПП. Её использовали в девяностых для контрабанды дешёвой водки и видеокассет VHS с Жан-Клодом Ван Даммом.

— Звучит надёжно, — буркнул я. — А что, если она обрушится?

— Тогда ты умрёшь как герой VHS-эры. Почётно.

Ползли мы, как черви: я вперёд, Боб за мной, Григорий — как посол острого сарказма — ехал у меня на спине.

— Почему я всегда сзади? — ныл Боб.

— Потому что ты последний присоединился к партии, — прошипел я, зацепившись штанами за кусок арматуры. — И у тебя самая большая задница.

— Это мышцы! Я в качалку ходил!

— В 2009?

— Да.

Выбрались. Нас встретил пограничный столб с флагом и табличкой: "Республика Беларусь. Добро пожаловать. Нарушителям — пиздец."

— Всё. Почти дома, — выдохнул я.

— В смысле "почти"? — удивился кот. — Ты как будто в Брест приехал, а не в параллельную реальность, где президент бессмертен, а колбаса — по ГОСТу времён Брежнева.

— Где ближайшее жильё? — спросил Боб, стряхивая с себя слой паутины, который можно было сдавать в музей.

— Вон там, — показал кот на деревню, где светилась одна лампочка. — Судя по запаху — козы, вяленый укроп и старушка по имени Нина, которая знает, что такое «переправить людей без лишних вопросов».

— Откуда ты это знаешь?

— Я читал её блог. Он на "Одноклассниках", но глубже, чем кажется.

Мы побрели по полю, измученные, грязные, но живые. Сзади — Польша и погоня. Впереди — неизвестность, Беларусь и, возможно, баба Нина с самогонным аппаратом.

— У нас всё получится? — спросил я.

— У нас всё получилось, — сказал Боб.

— Еще нет, — вздохнул Григорий. — Но будет весело.

Деревня называлась Мохновичи. Не то чтобы официально — так её называли местные, потому что трава тут росла до колен, а иногда и до подбородка. Пахло влажной землёй, сеном и немного — старой военной техникой. То ли тут когда-то был гарнизон, то ли один из тракторов пережил Афган.

— Выглядит мирно, — сказал Боб, — хотя я чувствую, что в этом селе кто-то точно умеет делать взрывчатку из кефира и гвоздей.

— Это просто бабка Нина, — сказал Григорий, указывая хвостом на дом с одинокой лампочкой у окна. — Она тут местный центр вселенной. Варит, лечит, лечит варкой, и однажды подралась с лосем. Победила.

Дом был деревянный, с крыльцом, которое скрипело на всю округу, как старый театральный актёр в мюзикле «Колхоз 2049». Я постучал. Тишина. Потом снова. Из-за двери раздался голос — как будто молочный танк заговорил:

— Кто там?

— Путешественники, — сказал я, выдав вежливую версию «мы беглецы, спасите нас от маньяков с дипломами бухгалтера».

— Ночь на дворе. У меня сын в Москве, дочка в Польше, внук в тюрьме. Вы кто?

— Люди, — честно ответил я.

— Люди, говорите… а кот у вас есть?

— Есть, — буркнул Григорий. — я тут.

— Значит, можно. Только не гадьте в сенях, а то у меня там икона.

Дверь открылась. Перед нами стояла женщина лет под сто, но с глазами, как у разведчика в отставке. Волосы — седая волна, фигура — как у человека, который может поднять мешок картошки и ещё три — по приколу.

— Заходите, — сказала она. — Только быстро и без вопросов.

Мы вошли. Внутри было тепло, пахло вареньем, дегтем и каким-то подозрительно вкусным супом, в котором, возможно, плавала либо курица, либо нечто, что раньше жило в лесу и курило трубку.

— Вас кто послал? — спросила она, ставя на стол миски.

— Никто. «Просто бежим», — сказал я.

— От кого?

— От людей Польского политика. Очень злого. Его зовут Козинский. Его люди хотят убить нас, потому что мы… ну… забрали кое-что.

— Он что Саурон? Или Пилсудский в зомби-версии? — хмыкнула бабка. — Я таких на сковородке жарила в сорок пятом.

— А вы точно не шпион? — уточнил Боб.

— Было дело. Но я теперь на пенсии. Сижу, шью коврики, передаю инфу через варенье.

Григорий запрыгнул на лавку, развалился:

— Ты мне нравишься, бабка. У тебя есть стиль.

— Ты тоже ничего, кот. Только лапы мой перед едой. Тут не бардак.

Она поставила на стол банку с надписью «Малина. Но не та», и рюмки — старые, гранёные, с узорами, как в фильмах, где все либо пьют, либо стреляют, либо и то и другое.

— Это самогон. Чистый. Крепкий. Если после него вас не разорвёт на химическом уровне — значит, вы достойны идти дальше. Я выпил. Вкус был… ну, он был. Это точно. Челюсть слегка отошла назад, мозг обнулил Windows. Боб не пил и видя мои глаза, засмеялся.

— Ну что, живой? — улыбнулась бабка.

— Похоже, да, — выдавил я. — Или это чистилище с доброй бабушкой-надзирателем?

— Ха! Это только начало. Завтра вас отведу к деду Семёну. Он тут на болоте живёт. Через него можно перебраться дальше. Он делает документы из бересты. Ну и лодки, конечно.

— Из бересты?

— Не только. Иногда из холодильников. Главное — не задавать лишних вопросов.

Ночь мы провели в доме Нины. Спали на старых кроватях, под одеялами, в которых точно хранилась история всей Восточной Европы. Кот мурлыкал во сне и пинался. Боб говорил во сне: "Турецкий паспорт. Не стрелять". Я лежал, глядя в потолок, и думал:

А ведь это только начало Белоруссии. Но мы были уже дома, на русской земле.

Проснулся я от того, что кто-то на меня дышал. Не романтично, а с хрипом, как будто в бронхи поселился медведь.

— Вставай, Матвей, — прошипел Боб. — Нас ждёт дед.

— Какой дед? Я думал, мы хотя бы каши поедим…

— Семён. Он не любит, когда к нему приходят позже рассвета. Говорит, болото становится дерзким.

— Болото становится дерзким? — переспросил Григорий, сидя на подоконнике и вылизывая усы. — Это что, метод борьбы с санкциями?

Бабка Нина уже стояла у калитки, в одной руке — термос, в другой — что-то вроде буханки, замотанной в фольгу и обмотанной верёвкой. — Это вам. Самогон в термосе, еда в хлебе, а карта — у деда. Только не пугайтесь гуся.

— Какого гуся?

— Вы сразу поймёте.

Болото начиналось в ста метрах за деревней. Пейзаж резко стал депрессивно-зелёным, как будто кто-то вылил на местность целое ведро тоски. Трава тут не росла — она стояла. Угрожающая, плотная, с таким видом, будто она тебя осудит за плохие оценки по биологии. И тут мы его увидели. Семёновича.

Стоял он по колено в болотной жиже, в брезентовом комбинезоне, на голове — меховая ушанка, хотя температура была +23. Лицо загорелое, в бороде болтался хвощ. Под мышкой — бензопила, в другой руке — то ли весло, то ли фрагмент старого телевизора.

— Подходите! — заорал он, как будто мы были его бравыми солдатами на стрельбище. — Только аккуратно! Болото злое, вчера съело трактор. Пятый за сезон.

Мы подступили. Григорий с видом короля, Боб — как будто идёт на родительское собрание, а я — между ними, с лицом «главное, чтобы нас не съели первыми».

— Семён. Это вы?

— А кто ж ещё! — крикнул дед. — Что, баба Нина послала?

— Да, — кивнул я. — Говорит, вы проводите через болото.

— Провожу. Но не просто так. Надо соблюсти ритуал.

— Какой ещё ритуал?

— Поприветствовать Гуся.

И тут, с треском тростника, появился он. Гусь. Белый, громадный, как небольшой холодильник. С глазами, полными презрения и обиды. На шее — красная ленточка. На лапах — резиновые тапки. Не шучу.

— Это... — начал Боб, — …это он?

— Да, — кивнул дед. — Это мой гусь. Он чует ложь, коррупцию и неправильные ударения в белорусских словах.

— И как это связано с лодкой?

— Он решает, кого пускать.

— А если не пускает?

— Тогда остаётесь тут. И будете, как я — строить лодки из пылесосов и пить болотную воду, настоянную на шишках и разочаровании.

Гусь подошёл ко мне. Пронюхал ботинки. Уставился в глаза. Я выдержал. Он сделал "ХНЯХ!" — и отступил.

— Принят, — сказал дед. — Теперь кот.

Григорий подошёл, сел. Гусь посмотрел на него. Кот посмотрел в ответ.