— Что же, Виктор Михайлович, — Эмма аж сияла от гордости за ученика, — примите мои поздравления!

— Без вас, Эмма Витольдовна, я бы так не смог, — с достоинством произнёс тёзка.

Впрочем, настоящие поздравления и благодарности нам предстояли несколько позже и совсем-совсем другие…

Не было бабе забот, купила себе порося… Эта народная мудрость кратко, ёмко и точно описывает последствия, что потянули за собой наши с Эммой отношения. Сами-то по себе те отношения всех нас более чем устраивали. В какую-то любовь-морковь они не переходили, эмоциональная связь оставалась на уровне взаимного удовольствия, однако нам хватало и того. Мне тёзка передавал управление телом намного чаще, чем оно было с Анечкой, так что я, можно сказать, отрывался тут по полной, набирая в молодом и здоровом тёзкином теле ударные дозы приятных ощущений. От той агрессивности, с которой овладевал Эммой поначалу, я как-то быстро перешёл к более мягким способам получения удовольствий, никогда не забывая позаботиться и о наслаждении женщины. Тёзка, когда занимался ею сам, не только погружался в наслаждение, но и иногда отслеживал состояние Эммы теми способами, которым она же его и научила, и вскоре уже мог в процессе тех самых телодвижений ещё и воздействовать на неё, заставляя женщину буквально растворяться в собственном восторге. А Эмма… Эмма, насколько я мог судить, была просто счастлива, что называется, здесь и сейчас, и жила регулярным обновлением этого своего счастья.

Предавались сладким забавам мы исключительно в комнате отдыха по соседству с кабинетом госпожи Кошельной, что и понятно — водить любовника к себе домой она не горела желанием из-за одиннадцатилетней дочери, а чтобы дворянин Елисеев пригласил её к себе на кремлёвскую квартиру… Ну, сами же всё понимаете.

Но, увы, как говорил один неоднозначный персонаж из истории моего мира, [1] жить в обществе и быть от того общества свободным нельзя. Все мы это прекрасно понимали, но проявлялось это понимание по-разному, а уж те выводы, что из осознания этой не самой приятной истины мы делали, отличались вот просто разительно — в меру тех последствий, что та несвобода могла каждому из нас принести.

Проще всего тут было Эмме. Статус вдовы какого-то прямо уж очень строгого соблюдения правил общественной нравственности от неё не требовал, оценка её поведения коллегами нашу наставницу, похоже, не то что не волновала, а даже и не интересовала ни капельки, никаких обязательств в отношениях с любовником, за исключением тех, что вытекали из их связи как наставницы и ученика, Эмма Витольдовна и на себя не брала, и от дворянина Елисеева не требовала, целиком и полностью довольствуясь постельными радостями. Тем не менее, именно она первая напомнила нам с тёзкой о прозе жизни.

— Витя, а что ты будешь делать, когда Чадский о нас узнает? — вопрос застал нас обоих врасплох. Валяемся, понимаешь, на диване, все такие расслабленные и счастливые, а тут тебе — р-раз! И от кого⁈ От такой же расслабленной и счастливой!

Мало того, что упоминание при таких обстоятельствах начальника секретного отделения Михайловского института выглядело, мягко говоря, неуместным, так Эмма, зараза такая, ещё и хитренько так уколола — не «если» Чадский узнает, а «когда» узнает. Обратить тёзкино внимание на этот нюанс много времени не заняло, и тёзка, задержавшись с ответом, выглядел естественно — задержишься тут с такими вопросиками…

— А он узнает? — тратить время на подбор умного вопроса дворянин Елисеев не стал.

— Непременно узнает, — Эмма принялась собирать с пола и спинки дивана свои вещи, явно намереваясь одеться. — Секретники у нас не мух ловят.

Хм, секретники, значит, не секретчики. Ну да, местные языковые особенности… Мне, честно говоря, в тот момент интереснее было любоваться Эммой, а не консультировать тёзку. На самом деле решение ко мне пришло почти что сразу же, но уговорить тёзку на такое представлялось делом ох каким непростым, так что разговор с ним я отложил на попозже. Сам тёзка тоже понимал, что нам обоим надо здесь выступить единым фронтом, предварительно обсудив наше положение и планы, и потому пока решил ограничиться демонстрацией умения держать удар.

— Я подумаю, — напускать на себя в такой ситуации важный вид было бы смешно, так что тёзка тоже занялся собирательством. — Подумаю и решу. Чуть позже.

— Хорошо, — согласилась Эмма. — Но ты уж реши хоть как-нибудь. Не хочется тебя терять.

С одеванием, как вы понимаете, пришлось немного повременить…

— И что будем делать? — взялся за меня дворянин Елисеев уже в машине на обратном пути.

Что делать, что делать… Пока радовало одно — ротмистр Чадский, если я правильно понимал, всё ещё оставался в неведении относительно любовной истории, развивающейся в курируемом им учреждении. По крайней мере, именно такое впечатление сложилось что у меня, что у тёзки при заходах в секретное отделение по прибытии в институт и перед отбытием из оного.

— Есть вариант, который представляется мне единственно возможным, — начал я, — и который тебе наверняка не понравится.

— Если он единственный, то уже не вариант, — поправил меня тёзка. Юрист, что тут скажешь! — А понравится он мне или нет… Ты сначала расскажи.

— Тебе следует доложить Денневитцу о романе с Эммой, — сказал я. — И доложить раньше, чем он узнает это от Чадского.

— Ты прав, — не стал спорить тёзка. — Мне это не нравится. Совсем не нравится. Но выбора тут нет, так что опять ты прав, — на секунду замявшись, дворянин Елисеев добавил прочувствованный и не подлежащий письменному изложению комментарий, сделавший бы честь если и не боцману, то армейскому фельдфебелю уж точно.

М-да, не ожидал я, что товарищ примет неизбежное сразу, не ожидал… Думал, долго убеждать его придётся, старательно втолковывать, разжёвывать и обосновывать, а он — вот так… Растёт, что тут скажешь. Я решил перейти к пункту следующему и попробовать предугадать, как к такому известию отнесётся надворный советник Денневитц, но у меня, несмотря на все усилия, ничего не вышло — все пришедшие на ум варианты смотрелись до крайности маловероятными.

На доклад тёзка отправился, как положено — переодевшись в форменный сюртук. Что скажет Карл Фёдорович, я внятно представить так и не смог, внетабельный канцелярист Елисеев тоже, так что мы, можно сказать, отправились в неизвестность. Героический поход прямо-таки…

— Так, — надворный советник Денневитц выслушал подчинённого внимательно и погрузился в некоторую задумчивость. — Подробности мне, как вы понимаете, не слишком интересны, но… Кто начал первым — вы или госпожа Кошельная?

— Госпожа Кошельная, — не стал лукавить тёзка.

— Вот как? — удивился Денневитц. — Что же, похвально, Виктор Михайлович, что вы не хвастаетесь своей победой и не выгораживаете вашу даму, весьма похвально, — говорилось это на полном серьёзе, аж рассмеяться хотелось. Хотя, конечно, да, по здешним понятиям инициатива со стороны женщины не то чтобы принижает роль мужчины, но и не даёт ему полного права записать себе этот роман как любовную победу. Впрочем, не так это сейчас и важно…

— Вам, Виктор Михайлович, — продолжал Денневитц, — надлежит сей же час написать мне рапорт, без упоминания подробностей, понятно, и поставить на нём сегодняшнюю дату. Вам же лучше будет, что в ваше личное дело его подошьют раньше, чем уведомление из секретного отделения Михайловского института. — Заодно, — тут надворный советник плотоядно усмехнулся, — и посмотрим, как быстро они там управятся.

Мы оба слегка охренели, это выражаясь ещё сравнительно прилично, и слушали Карла Фёдоровича со всем вниманием, чтобы не упустить ни слова, если он вдруг снизойдёт до изложения причин столь неслыханной начальственной милости. Хотя, разумеется, не в одной милости тут дело — Карл Фёдорович явно усмотрел в случившемся какие-то свои резоны, которые мы с тёзкой сможем обсудить и позже.