Стремясь занять себя делом, Дитрих долго и обстоятельно торчал в допросной, вытрясая из изловленного накануне поджигателя все, что тот знал, мог знать, подозревал, мог подозревать, предполагал, мог предполагать, думал, мог думать и даже подумать не мог, что знает, подозревает или предполагает. С куда большим удовольствием он вытряс бы из мерзавца душу. Вытряс, рассмотрел, медленно-медленно разорвал на мелкие кусочки, сжег их и развеял пепел по ветру. К несчастью, скромный служитель Конгрегации не был одарен столь ценным талантом, а потому рвать на мелкие кусочки приходилось лишь тело мерзавца. Дитрих был знаком с работами Альберта Майнца и помнил, как следует относиться к подследственному, однако в этот раз, впервые за многие годы беспорочной службы, радовался тому, что обвиняемый отказался сотрудничать со следствием, что дало возможность перейти к жесткому допросу. Было бы просто несправедливо, если бы виновник гибели его детей отделался слишком дешево. За покушение на инквизитора карали жестоко: медленное поджаривание над углями не назовешь легкой смертью, но Ланцу любая кара в этом случае казалась недостаточной.
Дитрих понимал, что в нынешнем состоянии к обвиняемому его на пушечный выстрел подпускать не должны, не то что дозволять вести допрос. Понимал это, без сомнения, и Вальтер Керн, обер-инквизитор Кёльна и начальник Ланца. Просто не мог не понимать, но отчего-то не вмешивался и не отстранял подчиненного от дела. "Ты не обязан заниматься этим лично", - мягко сказал ему обер-инквизитор. "Я должен расследовать это сам", - ответил ему Дитрих, упрямо закусив губу. "Хорошо, - Вальтер согласился легко и без колебаний. - Но если почувствуешь, что не справляешься, скажи. И если я увижу, что ты не справляешься, я тебя отстраню. Ясна моя мысль?".
Дитрих кивнул. Это было справедливо. "Справляться", как понимали оба, ему предстояло в основном с собой, и сейчас следователь с прискорбием констатировал, что удается это ему отвратительно. Ни хладнокровия, ни предписываемого прославленным Майнцем сострадания к допрашиваемому он не мог заставить себя проявить.
- Иглы! - рыкнул Ланц, не дав подследственному даже минуты, чтобы подумать, не хочет ли он ответить.
Вышло настолько яростно, что даже ко всему привыкший exsecutor поморщился, покачал головой и равнодушно вогнал под истерзанный ноготь большого пальца Шварца зазубренное острие. Под потолок взвился крик боли. Стойкостью любитель факелов не отличался, чем неизменно радовал Дитриха. Сильный человек был бы достоин уважения, на проявление коего он сейчас способен не был.
Густав положил ладонь на плечо сослуживца, не то сочувственно, не то предостерегающе. Ланц скривился и сбросил руку приятеля.
- Держи себя в руках, - одними губами произнес Райзе - лица его подследственный видеть не мог, сам при этом оставаясь на виду, - и добавил почти сочувственно, обращаясь к Шварцу: - Что ж ты, парень, к инквизитору-то полез с эдакой паршивой выдержкой?
Шварц только зашипел в ответ и дернулся, когда еще одна игла вонзилась глубоко под ноготь. Крик ему на этот раз удалось сдержать.
- Кто тебя нанял? Отвечай, ты же сам понимаешь, что долго не выдержишь. Никто не выдерживает. Рано или поздно говорить начинают все, и для тебя же будет лучше, если ты сделаешь это как можно раньше.
На несколько секунд повисло молчание. Не дождавшись ответа, дознаватель кивнул исполнителю, и тот потянул за одну из игл. Медленно, слегка покачивая. Зазубрины на стальном острие цеплялись за плоть, превращая пространство под ногтями подследственного в багровую кашу. Поджигатель закричал, почти срываясь на визг:
- Да не знаю я! Не знаю! Богом клянусь, всеми святыми! Что он, дурак совсем мне представляться?! Нечего мне вам сказать!
- О-о, в ход пошли святые и Самое Высокое Начальство, - хохотнул Райзе. - Еще б те, кто ими клянутся, правду говорили...
- Ну, отчего же нечего? - прервал зубоскальство напарника Дитрих. - Имени ты, допустим, в самом деле не знаешь. Предположим на время, что я тебе поверил. Но ты знаешь, как он выглядел, какой у него голос, когда и где вы встретились, как он на тебя вышел. Будешь рассказывать сам и по порядку, или мне продолжить задавать вопросы по одному, подкрепляя каждый убедительными аргументами, располагающими к откровенности?
- Это правда! Господь свидетель! Святыми угодниками клянусь, не знаю я, кто он такой! В самом деле не знаю! - на этот раз обвиняемый не стал дожидаться физических понуканий, заговорил сам, охотно и торопливо, выплескивая на своих мучителей вперемешку клятвы, заверения, негодование и крупицы ценной информации. Последних, к сожалению, было меньше всего. - Ну, сами посудите, господа дознаватели, чего ему мне представляться? Ну, кто он и кто я? Я хочу сказать, раз он кого-то нанять смог, значит, у него денег много и человек он влиятельный, большой человек. А такие люди, они случайным наймитам не представляются, нет... Уж я не знаю, насколько вы в таких делах сведущи, господа дознаватели, простите Христа ради, ежели оскорбил чем, а только если такой человек кого наймет, так зачем ему, чтоб о нем знали и имя трепали попусту? А уж тем более в таком деле. Он же, паскуда, знал, что меня рано или поздно изловят. Это я, наивный, надеялся отсидеться пару дней и удрать из города, ищи потом ветра в поле. А он знал! Потому и обещал золотые горы. Это ведь он на самом деле злоумышлял! А я...
Похоже, теперь Шварц впал в другую крайность. Личная нелюбовь к Инквизиции была забыта, и виноват во всем, разумеется, был треклятый неведомый заказчик, который все знал, все предвидел и облапошил бедного наивного Говарда, заставив сперва сделать за себя всю опасную работу, а теперь еще и отвечать за чужие злодеяния. По всей видимости, ушлый поджигатель почуял призрачную возможность для себя оправдаться, свалив вину на неизвестного злопыхателя, отправить псов Господних по простывшему следу искать неуловимого неведомо кого, которого, понятное дело, не найдут, и облегчить свою участь за счет сотрудничества со следствием. Но Дитрих не намерен был позволять гаденышу уйти от ответственности, к тому же, все еще сильно подозревал, что мерзавец врет и недоговаривает, а теперь и вовсе в этом уверился.
- А ты взял этот проклятый факел и швырнул его в окно! - рявкнул свирепеющий дознаватель. Шварц от неожиданности дернулся, зашипел от боли в свежих ожогах и выругался сквозь зубы, на миг выпав из образа кающегося облапошенного бедолаги. - Ты прекрасно знал, куда идешь, что и зачем делаешь. Дурость не является оправданием преступлению и не избавляет от кары, - припечатал следователь.
- Но может несколько ее облегчить, если истинный, как ты утверждаешь, виновник окажется в руках следствия, - вмешался Райзе. - Так что давай, парень, меньше сетований и больше полезных сведений. Напоминаю, у тебя спрашивалось, как выглядел наниматель, какой у него голос, где и когда вы встречались и как он тебя, такого наивного и незлобивого, нашел и уломал на преступление?
- Он... он меня околдовал! - осененный свежей идеей и завидевший призрачную надежду на избавление поджигатель завопил так, что каменные своды допросной, казалось, вздрогнули и поморщились. - Он подсел ко мне в трактире в прошлый четверг. Ничем не примечательный господин в плаще с капюшоном, и говорит таким тягучим голосом, гулким, как из могилы: "Силам справедливости и добра нужна твоя помощь". Я подумал, сумасшедший какой-то или пьяный, сейчас возьму его за воротник и выкину куда подальше. Только взялся встать - а ноги-то к полу и приросли! Ни встать не могу, ни пошевелиться, ни крикнуть. А он мне: "Выслушай меня до конца, смертный, а потом суди. Пока же не выслушаешь, сидеть тебе на этом месте истуканом! Вот тебе мое слово".
Врал парень отвратительно. История была кроена на ходу и шита белыми нитками. Впрочем, в его положении не так уж просто выдумывать правдоподобно, тем более что в представлении большинства обывателей малефиция примерно так и выглядела: таинственная фигура в плаще (непременно черном), с капюшоном, надвинутым по самый подбородок (видит малефик, очевидно, руками или глазами пролетающих мух), в руках - крысиные хвосты и скелеты летучих мышей. Производит замысловатые пассы и вещает замогильным голосом, от которого всякий христианин цепенеет, каменеет и теряет остатки благочестия (не по своей воле, разумеется, а по врага рода человеческого злому наущению). Конечно же, малефиция могла принимать различные формы, и подобные exemplar"ы тоже попадались в истории Конгрегации, однако случаи такие были весьма редки, и вели себя люди после них несколько иначе.
