Некто мощный, могущественный, невообразимо грозный, злой, голодный, жаждущий разрушать все, в чем есть хоть толика порядка, изменчивый, несомненно родственный содержащей их обоих субстанции соприкоснулся с ним, намереваясь поглотить его целиком, уничтожить, впитать в себя и растворить, не оставив даже воспоминания. Это намерение тот, чей союз души и тела звался Людвигом Цукербротом, ощутил мгновенно и полностью, и от осознания ожидавшей его участи все его существо наполнилось беспредельным, безнадежным, непереносимым ужасом и предчувствием всеобъемлющей боли. Так ощущается страх любого живого существа перед неотвратимой, окончательной гибелью. Он сжался бы в точку, если бы в этом Пространстве существовало понятие размера, он отстранился бы, бросился бы наутек, если бы в этой субстанции было понятие расстояния.

Страх заполнил его целиком, от самой глубины до поверхности, и выплеснулся наружу, невероятным образом становясь посылом, устремляемым волей воззванием к Ней о помощи.

И тогда сущность, желавшая пожрать его, остановилась, проявив удивление, интерес, насмешливое любопытство и готовность самую малость обождать для продления удовольствия.

Она появилась почти тут же. Он почувствовал Ее прикосновение, узнал ощущение от взаимодействия, хотя телесного облика, который он привык видеть во снах, не было. Он различил идущие от Нее насмешку, огорчение, разочарование, брезгливость, досаду, злорадство... и ничего из того, что исходило от Нее прежде, когда он пребывал в телесной оболочке: ни тепла, ни понимания, ни сочувствия, ни обещания защиты и покровительства. И ни малейшего намерения бороться за него с той сущностью.

"Почему?" - вырвавшийся вопрос не был речью. Те, кто лишен рта, не произносят слов. Но его намерение достигло Ее, и Она ответила, так же, не словами, но чем-то иным, что ему не удавалось поименовать.

"Ты - глупый человек. Ты взял мою силу и должен был заплатить за нее, став моей пищей. Но ты позволил жрецу Хаоса изменить мой ритуал, и он отдал тебя тому, кому я не перейду дороги. Достойная участь для глупца. Жаль потраченных на тебя сил".

"Но... Ты говорила, что я Тебе нужен, что... - вырвалось у него прежде, чем он успел запереть чувства внутри, не выпустив на поверхность. - Все это было ложью?"

"Конечно, нужен. Всем нужно питаться, и мне тоже".

"А... - пришедшая мысль заставила всего его вновь наполниться страхом, - а где Бригитта?"

"Страдает по законам вашего бога, - в ответе сквозила усмешка. - Она нарушила их и получила заслуженную кару. Никто из нас не властен над ней, увы..."

В последнем "увы" было разом и признание лживости собственных обещаний помочь, и разочарование от невозможности поглотить и эту душу.

Она исчезла, а то, второе, ожидавшее окончания их беседы, в мгновение ока поглотило его целиком. Он закричал от немыслимой боли, заполнившей все его растворяющееся существо, и перестал быть.

Автор: Александра Мищенко (Эйхе)

Краткое содержание: Путь от уличного воришки до следователя Конгрегации извилист и тернист. Многие же важные осознания приходят лишь в самые темные моменты жизни.

- Точно уснул? А ну как ввалимся в гости, а он жену тискает. Или не жену... - лупоглазый Вельс (прим.: Сом (нем)) был не то чтобы трусоват, но рисковать попусту считал делом глупым. Да и вообще... Это пусть другие суют голову в петлю, кому покуражиться охота. Дурень с возу, как грится, - добыча больше.

- Да чтоб мне сдохнуть! Он жеж пекарь, а те рано ложатся, петухов утром будят. Вон, Бекер скажет, коли не соврет, - Цундер (прим.: Гнилушка (нем)) сплюнул в его сторону сквозь щель между зубами. Щель эта появилась пару дней назад не без участия Курта, которому надоели постоянные подколки в свой адрес, и потому теперь чернявый всячески старался хоть как-то задеть обидчика. Раз уж у того руки длиннее и удар поставлен лучше.

Вообще-то Цундера звали вроде как Гансом, редко - Брантом (прим.: Головешка (нем.)), но кого это волновало? Выброшенный под громкий гогот жарким летним днем из трактира в компостную кучу бродяжка вряд ли мог обрести более звучное прозвище. И чем сильнее Цундер ярился, тем яснее становилось, что кличка к нему прилипла неотвязней запаха тех помоев. К Курту Гнилушка цеплялся и раньше, но в последнее время совсем ошалел. Несколько раз их, сцепившихся, пинками и руганью разогнал Финк, но на днях его не случилось и парни всласть отмутузили друг друга. Лишившись зуба и обретя взамен россыпь отборных синяков и царапин, Цундер теперь глядел на Курта волком, однако шутить осмеливался только в компании ребят постарше.

- Сдохнуть - это без нас, будь добр. - Курт усмехнулся, видя, как перекосило недавнего противника. Впрочем, в чем-то тот был прав. Тетка его будила еще до петухов, натаскать воды и наносить дров, а потом сама ставила опару, не доверяя чужим рукам. И все утро, пока теткин муж шумно вымешивал тесто для будущих хлебов, ругался на подмастерье и подгонял "нахлебника", к прочим запахам кухни примешивался слабый аромат сладкого теста. Когда изредка удавалось стянуть сдобных булочек - горячих, обычно недопеченых, пока никто не следит, - они были вкусны. Пожалуй, если бы не эти булочки, Курт дал бы деру раньше. - Так-то Цундер дело говорит. Но я бы подождал еще немного. Не сбежит.

- Что, тетку вспомнил, жалко стало? А то, может, мы сами сходим, как раз, пока ты смелость по карманам будешь искать? Так можешь за час не управиться, карманы-то дырявые небось, - Гнилушка явно нарывался, и значит, на днях надо будет ему опять напомнить, что бывает за избыток наглости.

- Дырявые карманы получше дырявого рта. Прикрыл бы его, что ли, раз язык за зубами плохо держится. Или они тебе мешают, так ты только скажи...

- Эй, Бекер, полегче, полегче! - Финк выставил ладонь перед Куртом, угадав по злому блеску глаз, что еще немного - и чернявый задира действительно рискует недосчитаться еще пары зубов в дополнение к уже потерянному, - И ты тоже остынь. - Вторую руку он положил на плечо набычившегося Цундера, поближе к загривку. Как щенку, ей-Богу. - Охолоните оба. Нашли время свары устраивать. Вы бы еще в доме подрались. Увижу такое - обоих лишу доли и кого поумнее поищу. Два барана на мосту, сказка для сопливых болванов.

Цундер зло зыркнул на Курта, но заткнулся и насупился, не решившись спорить. Уж если Бекер его побил, то Финк к тому же был крепче и почти на полголовы выше. Да и как-то сразу вышло, что верховодил в их мелкой банде именно он, сглаживая выпирающие колючки, которых у уличной шпаны хватало. Вот как сейчас.

- А ты что скажешь, Вельс? - Финк посмотрел на четвертого приятеля. Не то чтобы с интересом, скорее показывая, что тот тоже может высказаться.

- Я тоже за то, чтобы подождать. - Вельс говорил медленно, обстоятельно, и чуть таращил глаза, отчего они, и так слегка навыкате, вовсе становились смешными, как у сома. - Не, ежели кому не терпится и своей шеи не жалко, то может сейчас топать, но я бы не стал. Там через забор соседка живет, любопытная как черт. Ей на глаза попадешься - можно в этот квартал ближайшие пару лет не соваться. Мигом всем разнесет. Франтика угораздило кошель на рынке у нее подрезать, так ты бы слышал эти вопли! Едва вывернулся. И все. С другого конца рынка углядеть ухитрялась, приятельницам расписала так, что послушаешь - прям нечисть какая, а глянешь на Франтика, ну вылитый он. - Клаус от досады пнул землю босой пяткой. Франтик, которого в шайке прозвали Грюнделем (прим.: Пескарь (нем)) за вечно приоткрытый рот и общую бестолковость, приходился ему младшим братом, и на сколь-нибудь "серьезные" дела его не брали. Резчик (прим.: карманник (жарг).) из мальца вышел на редкость невезучий, милостыню тоже подавали неохотно. Все, на что его хватало в свои семь - таскать с чужих огородов еду и сохнущее белье. Но возвращаться обратно в деревушку на десяток изб в окраинах Кёльна оба брата отчаянно не желали.