— Ваше сиятельство! — угодливо посмотрел на него уголовник, — я тут как раз вспоминал разговор с Анюткой — изюминкой. Смею надеяться, вам он должен будет понравиться.

Анютка — изюминка — это же Анюта Ковалева! — сообразил князь Долгорукий, — он сейчас будет рассказывать о ней с другой стороны. Он как бы ни о чем, а она сама явно будет воровать. Ай, как здорово!

И в этот красноречивый момент в кабинетик торжественно вошел гонец, нет, даже посланник, осмотрев всех и найдя нужного жандарма — им, видимо, был князь Долгорукий — объявил:

— Ваше сиятельство, их императорское величество требует вас к себе немедленно!

Вот ведь как не во время-то. В самый золотой эпизод следствия, когда обвиняемый уже психологически надломленный, начинает «колоться». Со вздохом спросил:

— Что требуется его императорскому величеству? Мне сейчас очень некогда!

Ответ был категорическим и не позволял вариантов:

— Его императорское величество знает, где и зачем вы находитесь, но очень надеется, что вы все-таки придете!

Понятно. Если начальник надеется, то он «всего лишь» приказывает вдвойне. Особенно если он абсолютный монарх и когда говорит громкое, а то и тихое ГОП, вся огромная страна старательно поднимает ногу. Что делать, форс-мажорное обстоятельство, не подразумевающее иных интерпретаций.

— Апполинарий, друг мой, видишь какое дело. Надо срочно идти к его величеству, — обратился он к писарю с чудным даже для XIX века именем, — ты давай уж без меня допроси. Спрашивать только по делу о краже бриллиантов. И не слушай разных фантазий. Я гляжу, он тут много зряшного наболтал. Только реальные факты. Будет упираться — разрешаю применять шпицрутены. Пока без членовредительства. Понял, наглая морда? — обратился он уже к уголовнику, — вернусь, посмотрю, что врал, если много, при мне тебе дадут столько и виселицы не надо. Морду набьют, шпицрутенами кроваво отполируют и в сосновый гроб!

— Ваше сиятельство! — взмолился пораженный таким разворотом событий пахан, который вдруг понял, что все его уловки выглядят, как на ребячество на берегу пруду и князь им весьма недоволен. А если такой сиятельный чиновник недоволен, то кому-то (скорее всего ему) очень даже несдобровать. Шпицрутенами-то очень больно!

Он хотел еще сказать, что всей душой готов говорить его сиятельству, приласкать и дать понять, что он на его стороне, но князь, отмахнувшись, уже вышел. Все что не делается, то к лучшему. Попаданец мог только надеется, что ему удалась роль высокого и очень занятого государственного деятеля. И пахан Крапивин хоть немного напугается и одумается — сразу умереть через несколько дней спустя на виселице, или постепенно умирать все эти дни, мучаясь и страдая от боли и крови.

Увы, третьего ему уже не дано. Слишком крови и душевных терзаний уголовный авторитет оставил сам и помог его подручным. Как говорится, грешное тело уже погибло, подумаем хотя бы о бессмертной душе.

Посыльный приехал на придворной карете, и князь, конечно, поехал с ним, по пути раздумывая о воре Крапивине, милой девушке Марии, могущественном императоре Николае, почему-то о своих новых родителях XIX века. И еще о некоем другом, успевшем влезть в дурную голову за недолгое время поездки.

В Зимнем дворце его провели в официальный рабочий кабинет. Яркий признак, что намечается что-то официозное и протокольное. Ой, как не хочется-то. А ведь придется, голубчик, даже по придворному чину камергера.

Хотя эдаким вот имуществом он все же не станет. Николай Павлович за время совместной жизни знал, что князь очень не любит такое времяпровождение. И лучше его сюда не трогать, благо, мебели в виде придворных и так достаточно. И уж если потребовал, значит, весьма нужен.

Вошел, церемонно поздоровался. Император был ныне в полуцеремониальной одежде — несколько высших орденов, которые могут иметь только монархи, знаки монаршего одеяния — монаршая корона, что-то вроде легкого скипетра. В общем, такая форма, которая позволяет совмещать рабочую деятельность с церемониальной.

Награждать, что ли будет, хм! Он-то тут при чем? Или еще ордена остались, какими он остался не награжден?

Когда Константин Николаевич был еще слишком молод и в невысоких чинах (и в XIX веке, и в XXI) он бывало даже ликовал при награждении этими знаками отличия. Но, приблизившись к трону, быстро к ним охладел. Что им радоваться, если любой орден вручают практически ни за что. Лучше уж столовый набор, на нем хоть пообедать можно. Или бриллиантовой безделушке жене Елене Федоровна, она ими любуется, ты ей. Красивая женщина с украшениями всегда бывает еще более красивой.

Кстати, вот и женщина, хоть и совершенно другая! Мария Николаевна, сидящая неподалеку от августейшего отца, обозначила себя движением руки. несильно, но вверх и ее сразу стало видно.

Любимая девушка, никого не стесняясь, звала его к себе. Ха, а чего ей стесняться? Мужчина, которого она зовет, уже признан самим императором, тронный церемониал (или наподобие того) был у ее отца. Получалась, почти, как семейный тусняк.

Князь Долгорукий прошелся, не слишком привлекая к себе сидящих. Сел рядом с любимой девушкой, собираясь узнать свежие новости, например про это неожиданное сборище. И… увидел своих собственных родителей, приемных для попаданца в XIX веке. Они-то здесь с чего? Кажется, император Николай как-то сообщал, что вызовет их в Санкт-Петербург. С учетом их появления в Зимнем дворце, очень даже вероятно. Хотя, он уже и не ждал с учетом времени и событий.

Погладил Марию левой рукой, приласкал немножко девушку, еще не жену, но и не совсем чужую. И почти улыбнулся родителям. Отец князь Николай Анатольевич, мама княгиня Мария Гавриловна сидели весьма скованно при дворе, как будто они не те самые князья Долгорукие!

Хотел было их приободрить, но тут и сам оказался в сложной ситуации, хоть голодным волком вой в февральскою порою. Император Николай, видимо решив, что его следователь немного пообтесался и это не будет, как «с корабля на бал», обратил на него свой самодержавный взор. И как бы он не был грозным и многообещающим разные кары.

— Светлейший князь Константин Николаевич, — торжественно изрек с трона его августейший покровитель, — мы вами весьма не довольны!

Князь несколько подобрался, всем своим видом показывая, что готов к монаршей нахлобучке. Виноват так виноват, что делать?

Николай одобрительно кивнул, мол, рад такому повинному настроению. Но тон его речи поначалу был суров:

— Светлейший князь! — провозгласил он, — Граф Александр Христофорович по нашей просьбе проследил за тобой в недавней стычке с грязными бандитами. И ведь оказалось вдруг, вы вели себя безобразнейшим образом!

Ни фига се, августейший наезд! Он еще понимает, если Николай Павлович будет ругать за отношения с дочерью Марией. Но тут-то как? Князь что, струсил или что-то украл из возвращенных трофеев? Удрал с поля боя? Или что-то еще страшно крамольное из профессиональной деятельности?

— Ваше императорское величество, — спокойно, но твердо сказал вышеупомянутый князь, — и в чем же я так сильно повинен?

— Константин Николаевич, — спокойно-строго сказал император, и уже это показывало, чего ему стоило это спокойствие, — всегда помни, ты женат на моей воспитаннице, а сейчас она беременна. И кроме того… — он не договорил, но так махнул рукою в сторону Марии, что лица придворные и всезнающие сразу все поняли и приняли во внимание, — и посему я требую от тебя везти себя спокойнее и не лезть вперед под клинки каких-то уголовников!

— Ваше императорское величество! — сказал князь удивленно, — но такова моя профессия в жандармерии и я, право, не знаю, чем я вас, государь, рассердил! Армейские генералы, бывает, в трудные минуты ведут свои войска вперед. А полицейские чины идут вперед полицейских, ну, или жандармов.

Спокойствие князя немного успокоило Николая. Он тоже уже спокойно сказал:

— Да, разумеется, я туи немного погорячился, но ты, Константин Николаевич, все же, пожалуй, поберегись и не лазь вперед.