«Б. (о Наде. — Б. Л.). Оригинальная барышня! Но опасное направление ума... Ее дядюшка, кажется, человек либеральных взглядов, да?

Т. Вам это лучше знать. Я не знаю, что такое либеральный человек.

Б. Ну, как же? Это все знают! Неуважение к власти — вот и либерализм... А ведь я вас, m-me Луговая, видел в Воронеже... как же! Наслаждался вашей тонкой игрой! Может быть, вы заметили, я всегда сидел рядом с креслом вице-губернатора? Я тогда был адъютантом при управлении.

Т. Не помню... Может быть. В каждом городе есть жандармы, не правда ли?

Б. О, еще бы! Обязательно в каждом! И должен вам сказать, что мы, администрация... именно мы являемся истинными ценителями искусства! Пожалуй, еще купечество. Возьмите, например, сборы на подарок любимому артисту в его бенефис... на подписном листе вы обязательно увидите фамилии жандармских офицеров. Это, так сказать, традиция! Где вы играете будущий сезон?

Т. Еще не решила... Но, конечно, в городе, где непременно есть истинные ценители искусства! Ведь это неустранимо.

Б. (не понял). О, конечно! В каждом городе они есть, обязательно! Люди, все-таки, становятся культурнее...»

Как выражается в языке Бобоедова тупость, самодовольство? Конечно, не в особых словах или конструкциях. Некоторые из этих реплик могли служить и для создания умной роли. Цель писателя достигнута здесь выбором партнера в диалоге, противопоставлением реплик. Чисто профессиональные диалектизмы в речи Бобоедова затенены, их очень немного: «прижмем, пристроим, справляйся с ним сам (то есть «дай в зубы»), познакомиться с людьми, видно серьезного человека, затребовать прежнее производство».

Так же много типических и взятых из непосредственного наблюдения языковых особенностей (но не формальных, а семантических) в роли Полины, генерала. Гораздо меньше их (и почти вовсе нет узких, специфических диалектизмов) в речах рабочих, например Левшина, Ягодина, Акимова, не говоря уже о Грекове и Синцове, которых никакой драматург не стал бы наделять диалектной речью. Лишены этой узкой языковой характеристики и основные персонажи хозяйской партии — Михаил Скроботов (директор) и Захар Бардин. Эти лица — каждый в своем стиле — пользуются общим разговорным интеллигентским языком.

О Михаиле Скроботове сказано в афише, что он купец, но недаром актеры играют его под инженера — абсолютно ничего купеческого в его роли нет. Это промышленник, фабрикант по делам своим, а по языку — незаурядный интеллигент, мог бы быть редактором толстого журнала или членом кабинета министров.

Натурой для образа Захара Бардина были кадетские лидеры 1905 года.

Михаил Скроботов говорит много, но лаконично, властно и хлестко, поминутно ругается. Захар Бардин многословен, расплывчат в мысли и в выражении, ханжески чувствителен и чистоплотен в речах; он выражает все свои дико феодальные мысли в самой парламентской и гуманной словесной оболочке: «У крестьянина есть врожденное веками чувство уважения к дворянину...»

Горький тут же разоблачает фальшь этой фразы репликой Михаила Скроботова: «Кисель! Это он говорит после аграрных погромов на юге! Дуррак...»

Чем же обусловлено, что главные персонажи пьесы (Захар Бардин, Михаил Скроботов, Синцов, Греков, Татьяна, Надя, Яков) изъясняются прозрачно-чистым разговорным языком? Для большинства — тем, что все это образованные, интеллигентные люди; для основных героев — тем, что Горький обобщает эти образы до некоторой утопичности: каждый из них в этой драме важен прежде всего как носитель определенной политической идеи, определенного миропонимания и потому намеренно лишен индивидуальной психологической, а тем самым и речевой, характеристики. Но едва ли не важнейшим основанием является то, что развертывание больших теоретических тем в диалогах центральных действующих лиц парализовалось бы, затемнялось нанесением этих диалектных колоритов. Идеологическая драма исключает бытописательство как в сюжетной канве, так и в языковых рисунках.

Но тем большее значение приобретает здесь искусство диалога.

Его предпосылкой является живая речь — художественно типизированный разговорный язык, уменье избегнуть и манерности, и напыщенности, и книжной зализанности, и крайней натуралистической тривиальности, неполноценности бытового языка. Нечего и говорить, что в этом отношении язык «Врагов» должен быть признан высоким образцом. Все предыдущие цитаты могут это подтвердить.

Диалогической речи свойственна, кроме того, прерывистость — тематическая, стилистическая, иногда и синтаксическая. Мастерство драматурга проявляется тут в преодолении этой прерывистости, в концентрации перекрещивающихся реплик, в подчинении их какому-то не сразу очевидному единству.

Рассмотрим один эпизод (из II акта, 7 явл.)[107].

«Надя. Кружимся мы все, ходим... точно во сне.

Татьяна. Хотите закусить, Матвей Николаевич?

Синцов. Давайте лучше стакан чаю. Я сегодня говорил, говорил, даже горло болит.

Надя. Вы ничего не боитесь?

Синцов (садясь за стол). Я? Ничего!

Надя. А мне страшно! Вдруг все как-то спуталось, и я уже не понимаю... где хорошие люди, где — дурные?

Синцов (улыбаясь). Распутается. Вы только не бойтесь думать... думайте бесстрашно, до конца! Вообще — бояться нечего.

Татьяна. Вы полагаете — все успокоилось?

Синцов. Да. Рабочие редко побеждают, и даже маленькие победы дают им большое удовлетворение.

Надя. Вы их любите?

Синцов. Это не то слово. Я с ними долго жил, знаю их, вижу их силу... верю в их разум...

Татьяна. И в то, что им принадлежит будущее?

Синцов. И в это.

Надя. Будущее... вот чего я не могу себе представить.

Татьяна (усмехаясь). Они очень хитрые, эти ваши пролетарии!..»

Почти каждая пара реплик здесь вводит новую тему: «кружимся» — тема, связанная с мизансценой, как и следующая «чаю»; «говорил, говорил» — напоминает зрителю о событиях прошедшего бурного дня и о роли в них Синцова; «страшно — все спуталось» — тема центральная в этом эпизоде и подчиняющая себе все дальнейшие производные темы: «распутается — думайте бесстрашно», «маленькая победа рабочих», «будущее», «хитрые пролетарии». Переходы от одной темы к другой мотивированы то сценической обстановкой (начало данного эпизода), то вступлением в диалог новых персонажей (Нади, потом Татьяны), то эмоциональной сбивчивости мысли (у Нади), то несовпадающим и непараллельным, а временами и совсем несообразным, противоречивым развитием мысли у собеседников (по-разному понимают в этом диалоге слова «боитесь», «будущее», «успокоилось», «любите»).

В композиционном плане все эти зигзаги и пересечения диалогических тем оправдываются и объединяются взаимно оттеняющей обрисовкой идеологических типов или характеров, затем развитием действия, часто сложным непрямолинейным (в данном случае — завершающимся процессом политической поляризации — распределения по двум враждебным станам). Но более всего эти противоречия прерывистого диалога нейтрализуются, «снимаются» вторым семантическим планом — логическим развитием единой авторской идеи (или «настроения», тенденции, волевого задания).

В только что рассмотренном эпизоде эта пронизывающая весь второй акт авторская тема — «дело рабочих победит».

Еще типичнее другой диалог.

В первой редакции (1906 года) было так (с. 74—76, след.):

«Генерал. А!.. что тут на столе? Дрянь какая-то... Это вы ели?

Ягодин. Так точно... Барышня тоже с нами кушали.

Генерал. Ну, что же?.. Охраняете, а?

Ягодин. Так точно... караулим.

Генерал. Молодцы! Скажу про вас губернатору. Вас сколько тут?

Левшин. Двое.

Генерал. Дурак! Я умею считать до двух... Сколько всех?