Ягодин. Человек тридцать.
Генерал. Оружие есть?
Левшин. Тимофей, у тебя где пистолет?
Ягодин. Вот он.
Генерал. Не бери за дуло... черт! Стой, почему с него капает?
Ягодин. Жирно смазали, должно быть...
Генерал. Да это молоко! Что же ты его в молоке мочишь? Эдакое чучело! Конь, вытри! И научи болванов, как надо держать оружие в руке. (Левшину.) У тебя есть револьвер?
Левшин. За пазухой.
Генерал. Что же, если мятежники придут, вы будете стрелять?
Левшин. Они не придут, ваше превосходительство... так это они: погорячились, и прошло.
Генерал. А если придут?
Левшин. Обиделись они очень... по случаю закрытия завода... некоторые детей имеют.
Генерал. Что ты мне поешь? Я спрашиваю: стрелять будешь?
Левшин. Да мы, ваше превосходительство, готовы... почему же не пострелять? Только — не умеем мы. Из ружей бы...
Генерал. Конь! иди научи их... Ступай туда, к реке...» (акт II, явл. 3).
Это не битва «врагов», а легкая стычка двух «сторожевых охранений». Генерал твердо верит в нерушимость положения, — нимало не обеспокоенный надвигающимися событиями, он глумливо-пренебрежителен с рабочими. Левшин и Ягодин терпеливо слушают его, но в этом терпении есть и какая-то снисходительность к слабоумию старика, и лукавство в их двусмысленных ответах, и уверенность, что терпеть уже недолго. Они не без язвительности парируют некоторые выпады генерала. На оскорбительное: «дрянь ели» — они отвечают: «Барышня... кушали». На «охраняете» — отвечают более точным и сообразным с их позицией: «Караулим», то есть «находимся в карауле». К похвале и упоминанию о губернаторе они равнодушны. Вопрос: «Вас сколько тут?» — они понимают просто, применительно к себе — собеседникам генерала вот у этого стола. У генерала «вас» означает: vous autres — «вас, рабочих», он ни на минуту не перестает противопоставлять себя им всем вместе, и, соответствено этому, слово «тут» в его фразе означает «у нас, в наших владениях». «Вражеский» смысл вопроса ускользает от рабочих, воспринимающих его в ряду других бессмысленных и ненужных вопросов о том, что очевидно. Но в самом оглуплении генеральского вопроса проявляется такая же враждебность, как и со стороны генерала.
Дальше, генерал дает волю своим старым навыкам: он командует и обучает, как когда-то рядовых своей роты. Профессиональная военная речь его[108] тут использована как мотивировка последующего разнобоя реплик — перекрещивающихся взаимных недопониманий. Генерал ведет «подготовку к бою» (оружие, мятежники, стрелять), а рабочие в игру не ввязываются, серьезного дела за генеральскими хлопотами не видят («пистолет» вместо «револьвер», «погорячились и прошло», «за пазухой», «не умеем мы»). Заостренная контрастность реплик, словесные удары («как скрещение клинков на поединке») и в этой первой редакции диалога уже достаточно крепки. Но недостаточно ясно сквозит за этим малым столкновением близость великих боев.
Исправление текста на репетициях пьесы в 1933 году (рабочий экземпляр Ленинградского Гостеатра драмы, с. 60, след.) делает более ясным, непосредственно ощутимым авторский семантический план. Это достигается, с одной стороны, устранением отвлекающих деталей, а с другой — введением отточенных метонимий. Исключен разговор о молоке и смазке. На вопрос генерала: «У тебя есть револьвер?» — Левшин вместо «За пазухой» теперь говорит «Не-ет, у меня нет!» Это исправление связано со следующим. Самое важное изменение — дальше, в кульминационной точке этого диалога:
«Генерал. Что ты мне поешь! Я спрашиваю — стрелять будешь?
Левшин. Да мы, ваше превосходительство, готовы, почему же не пострелять. Только не умеем мы. И — не из чего. Из ружей бы. Из пушек». (Так и в последнем издании 1936 года, с. 206, след.)
Левшин согласен, готов пострелять, когда у рабочих будут и ружья, и пушки, а пока — и не из чего и не умеет. Конь, который всегда умнее генерала, советует отложить обучение рабочих стрельбе.
Все это гораздо труднее объяснить в первом плане диалога (в разговоре об охране имения Захара Бардина), чем во втором.
У писателя есть потребность в паузные моменты драмы выглянуть из-за кулис и крикнуть что-то зрительному залу.
И так же закономерно — в моменты наибольшего напряжения драматического действия — он предоставляет актерам играть почти без слов. Немногие и невыразительные слова действующих лиц превращаются тогда как бы в междометия, опустошаются и звучат как первозданные полисемантические выкрики, сопровождения мимического, жестового, ручного языка.
Горький почти не допускает таких полных пауз словесного хода пьесы, для него более характерно в эти моменты хоть крайне скупое, но запоминающееся слово. Например, за центральным в первом акте эпизодом — диалогом Грекова и генерала (после возвращения с прогулки Нади и Клеопатры), когда все «играющие у стола» находятся в сильном возбуждении, — следуют такие реплики:
«Генерал. ...Сегодня же в шею с завода этого молокососа!
Татьяна. Завод закрыт.
Генерал. Вообще — в шею!»
В пьесах Горького больше принят противоположный прием драматургии: ударные афоризмы, реплики, идущие одновременно от персонажа и от автора, заостренные, символические, повторяются в каждом акте со своеобразной ритмичностью, как проблески скрытого действия и «внутренней мотивировки» драмы.
Центральный эпизод первого акта, о котором я только что упоминал, вводится так.
«Татьяна. ...Мне ваша жизнь кажется любительским спектаклем. Роли распределены скверно, талантов нет, все играют отвратительно... Пьесу нельзя понять…[109]
Николай. В этом есть правда. И все жалуются — ах, какая скучная пьеса!
Татьяна. Да, мы портим пьесу. Мне кажется, это начинают понимать статисты и все закулисные люди... Однажды они прогонят нас со сцены.
(...)
Николай. Однако! Куда вы метнули.
Во втором акте с этим эпизодом перекликаются две реплики Якова, тоже звучащие в моменты драматического напряжения:
«Яков. ...Не так давно жизнь смотрела на меня равнодушно, а теперь смотрит строго и спрашивает... спрашивает... "Вы кто такой? Вы куда идете, а?"» (акт II, явл. 7).
«Яков. ...Талантливые пьяницы, красивые бездельники и прочие веселых специальностей люди, увы, — перестали обращать на себя внимание!.. Пока мы стояли вне скучной суеты — нами любовались... Но суета становится все более драматической... Кто-то кричит: "Эй, комики и забавники, прочь со сцены!.."» (акт II, явл. 11).
В последнем акте символические реплики отданы Наде:
«Надя. Пришли к вам жандармы, солдаты, какие-то дурачки с усиками, распоряжаются, пьют чай, гремят саблями, звенят шпорами, хохочут... и хватают людей, кричат на них, грозят им, женщины плачут... Ну, а вы? При чем тут вы? Вас куда-то затолкали в углы...» (акт III, явл. 8).
Как мало вслушивались, как плохо понимали эти слова в 1906 году даже в передовых рядах русской интеллигенции!
Перед самым концом пьесы (под занавес) Надя произносит еще одну непростую фразу:
«Надя (Акимову, громко). Послушайте... разве это вы убили? Это — они всех убивают... это они убивают всю жизнь своей жадностью, своей трусостью! (Ко всем.) Это вы — преступники!» (акт III, явл. 27).
В первой редакции за этим следовала только одна (тоже «ударная») реплика Левшина: «Верно, барышня! Не тот убил, кто ударил, а тот, кто злобу родил!.. Верно, милая!»
Это был хороший конец для театра 1906 года. Ленинградский постановщик пьесы в 1933 году отбросил всю вторую половину последнего явления (вычеркнув и обе приведенные реплики) и хотел дать занавес после слов Татьяны:[110]
