А разве пуста, разве бессмысленна эта спазматическая синкопа, эта большая пауза (на шесть слогов) перед «Жизнь оборвалася»?

Так обстоит дело с прозаизмами Некрасова. Может быть, не всякий раз так, но во многих случаях.

Почти во всех рассмотренных примерах поэтической глубины некрасовского текста наличествовал политический, запретный смысловой план. Однако нигде он — не единственный и не просто второй план, а лишь — один из сопутствующих. В этом, мне кажется, существенное отличие эзопова языка поэта от эзопова языка прозаиков, например, Чернышевского.

Едва ли есть что-нибудь более поучительное и нужное для начинающего литератора, чем изучение «творческой лаборатории писателя» — черновиков, набросков, материалов. Их надо изучать не только в общем и целом, для накопления профессионального опыта, — к ним надо возвращаться и по поводу частных технических вопросов, их надо пересматривать время от времени и под одним узким углом зрения. Тема нашей статьи — о словоупотреблении и лексике писателя — дает такую возможность.

Мы воспользуемся записными книжками А. П. Чехова[73]. В этих книжках (их три) собраны литературные заготовки разного рода: и наброски сюжетов, и бытовые факты, и эскизные портреты, и отрывки диалога для пьес (этот материал мы оставляем), и слова, отдельные слова, реплики, обороты речи. Рассмотрим эти записи.

«Работа над словом» в широком значении, то есть доведение языка вещи до стилистического совершенства, здесь не отразилась, почти не могла отразиться в таких «заготовках» — отрывочных, случайных, наполовину не использованных Чеховым. Но нас будет интересовать как раз работа над отдельным словом, накопление и отбор слов — то, что предшествует обработке полного, связного речевого построения или может быть обособлено от композиционно-стилистической шлифовки и переработки литературного произведения. Для нашей темы гораздо целесообразнее брать материал из записных книжек писателя, чем из готовой, законченной вещи, где отдельное слово включено уже в многообразные связи окружающего текста, где оно «работает» не само по себе, а в тесной и ощутимой зависимости от ближайшего и общего контекста.

Чехов записывает и слова, раскрывшиеся ему в какой-то непривычной значительности, и фамилии, звучащие как хлесткие прозвища, и чужие, новые для него словечки, подхваченные на лету чутким писательским слухом, и словцо, найденное им самим для не оформленного еще, но уже зародившегося образа, словцо-проблеск, озаряющее глубины характера, сознания, и словцо-примету, ярким «своим» колоритом выделяющее классовый тип.

Интерес писателя к словам и «словечкам», конечно, несколько сродни распространенной у нас любви к «красному словцу». Не каждый раз придется к случаю меткое слово, не всякий может быстро откликнуться доходчивым словом, когда все его ждут, но всякий хотел бы блеснуть, «сказануть» так, «чтоб нечем было крыть». Сколько посредственных честолюбцев копят — записывают или заучивают — «крылатые слова»... Но эти накопления так же отличаются от записной книжки писателя, как запасы Плюшкина от материального двора какой-нибудь большой стройки или завода отличаются и по качеству, и по количеству, и по организации, и, главное, совсем несравнимы по цели.

Писатель обновляет энергию слова, перезаряжает его для литературного выступления — разряда. А это возможно только через анализ словесного смысла. Нужна незаурядная острота и точность понимания слов, полнота языкового опыта, чтобы, поставив слово в фокус, заставив читателя увидеть в цепи слов одно звено как самое яркое, выразить именно этим словом свою мысль и вместе с тем отразить подлинную реальность.

Чехов записывает (с. 34, 1, 41, №4): «Один действительный статский советник взглянул на красивый ландшафт и сказал: "Какое чудесное отправление природы!"»

Резко звучит здесь — отправление. Остальное читается гладко, а если бы вместо «отправление природы» поставить «зрелище», то и вся фраза погасла бы, потеряла бы остроту смысла. Но «отправление природы» — вне этой фразы — тоже не производит никакого эффекта. В законченной, искусно сделанной фразе слово наполняется, концентрирует в себе богатое, сложное значение. Ведь именно слово «отправление» здесь приоткрывает убогий круг сознания старого чиновника, сузившийся до примитивно-физиологических интересов и представлений. Жутким и гнусным нам кажется это перекрытие впечатлений от вида красивой местности воспоминанием о приятности «отправлений» неудобосказуемых органов, этих важнейших радостей бытия такого человека. Но помимо того в этом же слове сгущен и стилистический аромат фразы: департаментский, суконный и ученый, расплывчато-абстрактный стиль.

Другие записи Чехова (с. 55, 1, 87, №1):

«Барин мужику: "Если ты не бросишь пить, то я буду тебя презирать"».

Дома бабы: «Что барин сказал?»

Говорит: «Буду презирать».

Бабы рады».

Показано слово «презирать» как фальшивое тут слово. Мужик и его бабы этого слова не понимают, бабы догадываются, что речь шла о призрении, помощи (от попа такое слово слышали), потому рады. Тем острее впечатление читателя о полной отчужденности барина от мужиков и его нелепом лицемерии с ними.

Этот неизгладимый и никакими добрыми чувствами и частной благотворительностью непоправимый антагонизм запечатлевается еще выразительнее в следующей записи Чехова (с. 38, 1, 52, №8):

«Пока строился мост, инженер нанял усадьбу и жил с семьей, как на даче. Он и жена помогали крестьянам, а они воровали, производили потравы... Он явился на сход.

— Я сделал для вас то-то и то-то, а вы платите мне за добро злом. Если бы вы были справедливы, то за добро платили бы добром.

Повернулся и ушел. Сход почесался и говорит:

— Платить ему надо... Да... А сколько платить, неизвестно...

— Спросим у земского».

Итого: слух о вымогательстве инженера.

Словом платить вскрывается в этой записи противоречие двух языков, двух сознаний: у инженера и у крестьян. Для инженера это значит прежде всего «вознаграждать» — утверждать свое независимое положение и порядочность (а то и щедрость), для него это слово легко переносится в моральный план и означает «отвечать своим поведением (справедливо и достойно) на чье-нибудь отношение». А для крестьян «платить» — это самое неотвязное и ненавистное слово, конкретное, покрывающее налоги, взятки и все прочие виды беспощадной эксплуатации со стороны господ[74]. И здесь контексты разлагают значение слова в яркую, социально распределенную ленту смыслов. Создание литературного произведения нередко начинается с таких ярких проблесков мысли, покрываемых или вскрываемых одним словом. Оно появляется, как выпадает кристалл в сгущенном растворе.

Чехов часто записывает фамилии, он реже их выдумывает, чем это делали Гоголь, Салтыков-Щедрин. Фамилия персонажа — немаловажный элемент литературного текста. Здесь собственное имя должно быть осмысленным, значащим, характеризующим, а не случайным и несоответственным, каким часто бывает оно в действительности.

Чеховские фамилии:

«Потомств.[енный] поч.[етный] гражд.[анин] Озябушкин постоянно старается дать понять, что предки его имели право на графское достоинство» (с. 93, 1, 139, №3).

Здесь вычеканен немногими словами живой образ тщедушного разночинца с растоптанным честолюбием.

В других случаях короче:

«Дьякон Катакомбов» (с. 76, 1, 117, №10). «Алексей Иваныч Прохладительный, или Душеспасительный» (с. 76, 1, 118, №2). «Гитарова (актриса)» (с. 64, 1, 102, №3). «Еврей Перчик» (с. 17, 1, 12, №2). «Дворянин Дрекольев» (с. 86, 1, 130, №3). «Для водевиля: Фильдекосов, Попрыгуньев» (с. 87, 1, 131, №1). «Розалия Осиповна Аромат» (с. 53, 1, 82, №4). «Действ. лицо: Соленый» (с. 61, 1, 95, №4).