Повторю, чтобы остались в памяти, наиболее существенные утверждения.

Нельзя признать важным и постоянным в характеристике лирического жанра «субъективность», преобладание «чувства» и смысловую бесконтурность, а также неисчерпаемость толкований лирической пьесы.

Можно считать всеобщим и постоянным свойством лирики в мировой литературе — семантическую осложненность. Очень разнообразные средства служат к ее осуществлению: выбор многозначащих «слов», плеонастическое соединение сходнозначных (синонимичных) речевых комплексов, сопоставление сходнозвучных (омонимичных) «слов», изломистость речи, чисто семантические контрасты, известные композиционные приемы; наконец, смысловая многорядность вызывается иногда и без знаковых экспонентов — творческой функцией лирической пьесы, то есть ее противопоставленностью литературной традиции.

Семантика лирической пьесы не хаотична, а так же рационально, строго организована, как и ее знаковый состав. Понимание поэзии всецело предуказано: 1) традицией, 2) ожиданием новизны, 3) словесной вязью («контекстом»), 4) композиционными речевыми ходами.

«Лирическая стихия» в романе, драме участвует в иных совсем эстетических целях, — отличие функции сказывается в отличии эффекта; поэтому нельзя отожествлять лирическую речь в лирике с привходящими лирическими элементами в других жанрах. Искание характерных для лирики признаков в ее речевых свойствах — методологически законно, но, конечно, недостаточно. Литературный жанр несводим к одним эстетико-речевым качествам, хотя и может определяться на основании их, по крайней мере не может быть определен, если не учитывать их.

Изучение лирических стилей (например, символического и футуристического) имеет для общей теории лирики то значение, что проясняет некоторые широко употребляемые, едва ли не всеобщие черты лирической речевой организации, какие в данном стиле оказываются доминирующими, и потому могут быть наглядно показаны.

9 мая 1925 года

Должно быть, пройдет немало лет, пока доклад на тему «О языке Некрасова» станет возможным. До синтеза исследований на эту тему еще далеко: ведь даже не начато изучение языка Некрасова — драматурга, прозаика, публициста и критика.

Я ограничиваю свою задачу прояснением двух вопросов: о народности поэтического языка Некрасова и о так называемой «прозаичности его». Начну, как водится, с того, что до сих пор было сделано.

Десяток статей посвящен характеристике поэтического языка Некрасова. Довольно беглые и пестрые по интересам и приемам работы их авторов, они мало приблизили нас к решению вопроса.

В. И. Чернышев[59] в 1908 году изобличил редакторов посмертных изданий в искажении текста стихов Некрасова, в недооценке прижизненных изданий.

П. Я. Черных — в статье 1937 года — поставил вопрос о народности языка Некрасова. Он заключает свою статью таким выводом: «Некрасова можно по праву считать настоящим мастером крестьянской поэзии не только по содержанию, но также по языку и стилю, и ставить в один ряд с даровитейшими из безымянных мастеров фольклора[60].

Вряд ли кто согласится теперь с этим положением проф. П. Я. Черных. Он воздал тут великую честь русскому фольклору, но недостаточно оценил богатство и сложность языковой культуры Некрасова. Можно понять восторженное отношение к безымянным создателям песен и старин, но нельзя поступиться требованием соразмерности сопоставляемых величин. Народность языка Некрасова не в тождестве с «крестьянской поэзией», хотя в его творчестве и есть материальные совпадения с нею, лучше сказать — повторения некоторых традиций, формул и даже образов фольклора. Проф. Ю. М. Соколов писал об отношении Некрасова к русскому фольклору вернее: «Некрасов, овладевший складом народной речи, подчинял ее своим собственным творческим заданиям, был так же, как и Пушкин, далек от рабской подражательности, хотя... иногда брал из народных произведений большие куски или даже вводил в текст своей поэмы целые песни». И ниже: «...Для Некрасова фольклор был не материалом для литературной стилизации, а книгой народного сердца»[61].

Коренная ошибка статьи проф. П. Я. Черных 1937 года — в классовом понимании народности языка; как известно, такое понимание было всеобщим.

Проф. С. А. Копорский в 1947 году опубликовал статью: «Диалектизмы в поэтическом языке Н. А. Некрасова»[62]. Статья эта богата материалами из лексикографических источников и замечательна обширной осведомленностью автора в русской диалектологии. С. А. Копорский показал явное преобладание севернорусского диалектального колорита в стихах Некрасова над южнорусским. Оставляя в стороне ряд сомнительных предположений этого исследователя, я приведу достоверные его указания. Южнорусские элементы народной речи диалектального характера, то есть не вошедшие в общенародный речевой обиход, совершенно незначительны и обнаруживаются только в лексике: горелка (водка), свиточка (широкая верхняя одежда), гуторить (беседовать, болтать), рыбалка (чайка-хохотуша), ворошить сено (переворачивать для просушки). Вот и все.

Диалектизмов из севернорусских говоров гораздо больше, они прослеживаются даже в грамматических элементах, например: а) место ударения: А свиньи ходят по земли; до неба, за сердце, гусыня, оробели, пурга, бурлаки, род. п. бурлака и т. д.; б) во флексии: миряна, бояра, способу, до свету; в) в словообразовании: бревешко, пастушонко, плетюха; Климаха, Кузяха и т. д.

С. А. Копорский прошел мимо примечательных севернорусских диалектизмов в области синтаксиса у Некрасова, они особенно важны потому, что в историческом отношении должны быть названы архаизмами северных говоров, то есть конструкциями, которые еще в XVI—XVII веках были присущи общенародному языку:

(«Кому на Руси жить хорошо»)[63]

(Там же, т. 3, с. 350)

Эти конструкции воспринимаются как идиомы, как единичные обороты, не образующие синтаксической модели, какою они могли служить раньше, когда слова против, едино что несли синтаксическую функцию.

(Там же, т. 3, с. 362)

Определительное предложение стоит тут впереди главного и соединено парой релятивных местоимений: котора — за тою, несущих здесь прежде всего союзную функцию.

(Там же, т. 3, с. 346)

Безличный оборот со страдательным причастием главного организующего члена теперь сохранился только в севернорусских диалектах.

Но больше всего диалектизмов в словаре: ухалица (филин), любчик (любовный талисман), наян (развязный, назойливый парень), косуля (соха), коча (бугорок), пещур (Вл. пещер, пещерь-кулёк, коробок из крепкого лыка или бересты, Костр., Симб., Тамб.), хлибкий (слабый, хрупкий, хилый), застить (заслонять свет), вёдро (ясная, солнечная погода), неуежно (не сыто, не до сыта), поратый (сильный, быстрый, хороший), пеун (петух), молотило (цеп), новина (домотканый холст), большак (глава семьи), обряжать скот (убирать, задавать корму, пойла), зевать (спорить, кричать, громко разговаривать), важеватый (говорливый, приветливый, общительный), союз ней (повторяемый в знач. «не то»). Надо добавить сюда упущенный С. А. Копорским сомуститель[64] — «кто наущает».